ненъ къ гиперболическимъ выраженіямъ, которыя заслуживаютъ названія преувеличенія; но кто дастъ себѣ только трудъ прочесть помѣщаемыя письма Тургенева, убѣдится, что такимъ безвреднымъ преувеличеніемъ страдаетъ онъ и самъ, но это не даетъ никому права утверждать, будто онъ или я преднамѣренно искажаемъ чьи либо слова, чтобы повредить ему во мнѣніи другаго. Что же касается до меня, то на привычки, или лучше повадки, Тургенева указать я не затруднюсь. Я припомнилъ ему, какъ, на мой упрекъ въ нестерпимомъ упрямствѣ, онъ возразилъ: „а меня всѣ считаютъ слабымъ и безхарактернымъ“. — И получилъ въ отвѣтъ: „твердость и устойчивость не должно смѣшивать съ упрямствомъ, составляющимъ отличительную черту людей слабыхъ. А слабость де ваша еще въ Петербургѣ не была для насъ ни для кого тайной, когда какъ-то сорвавшееся у меня съ языка слово: слабецъ — дошло и до вашихъ ушей, какъ вѣроятно и чье то стихотвореніе, котораго хвалебнаго начала не упомню, но которое кончалось:
«Но нравъ его разслабленный
Такъ жидокъ и мучнистъ.
Что въ лавръ его самъ просится
Александрійскій листъ».
И это было бы еще не бѣда, если бы за этой слабостью и упрямствомъ въ сущности добраго человѣка не скрывалось самое дѣтское самолюбіе безпощаднаго эгоизма. Отсюда совершенно прозрачное козыряніе съ одной стороны и позорное искательство съ другой; отсюда небрежно невѣжливое обращеніе съ дамами, гдѣ это считалось возможнымъ, и неузнаваніе знакомыхъ на водахъ въ обществѣ высокопоставленныхъ дамъ. Приводились примѣры. Такъ однажды въ Петербургѣ я передалъ Тургеневу, что премилая жена племянника Егора Петровича Ковалевскаго просить меня привести его къ ней на вечерній чай. Раскланявшись съ хозяйкой, Тургеневъ, поставивъ шляпу подъ стулъ, сѣлъ спиною къ хозяйкѣ дома и, проговоривши съ кѣмъ-то все время помимо хозяйки, къ немалому сокрушенію моему, раскланялся и уѣхалъ. На другой день Егоръ Петровичъ
