проникъ въ тайный смыслъ высокой мистеріи. Не удивительно, что въ домѣ, посѣщаемомъ не профессіональными, а вполнѣ свободными художниками, штукатурная стѣна вдоль лѣстницы во второй этажъ была забросана большими миѳологическими рисунками чернымъ карандашемъ. Графъ самъ былъ тонкій гастрономъ, и я замѣчалъ, какъ Боткинъ преимущественно передъ всѣми наслаждался превосходными кушаньями на лондонскихъ серебряныхъ блюдахъ и подъ такими же художественными крышками.
Въ теченіи моего разсказа мнѣ придется еще говорить о графѣ Алексѣѣ Константиновичѣ. Но не могу не сказать, что съ перваго дня знакомства я исполнился глубокаго уваженія къ этому безукоризненному человѣку. Если поэтъ и такой, что, по словамъ Пушкина:
„И средь дѣтей ничтожныхъ міра
Быть можетъ всѣхъ ничтожнѣй онъ“...
— способенъ въ минуту своего поэтическаго пробужденія привлекать и уносить насъ за собою, то мы не можемъ безъ умиленія смотрѣть на поэта, который, подобно Алексѣю Констант., никогда по высокой природѣ своей не могъ быть ничтожнымъ.
То, о чемъ мнѣ придется разсказать теперь, въ сущности нимало не противорѣчитъ моимъ взглядамъ на вещи, такъ какъ я знаю, что еслибы мнѣ говорить только о томъ, что я совершенно ясно понимаю, то въ сущности пришлось бы молчать.
Часу въ девятомъ вечера мы всѣ, въ числѣ упомянутыхъ пяти человѣкъ, сидѣли наверху въ небольшой графининой пріемной, примыкавшей къ ея спальнѣ. Я зналъ, что Боткинъ не дозволялъ себѣ никогда разсказывать неправды, и что отъ него жестоко досталось бы всякому, заподозрившему его въ искаженіи истины; и вдругъ въ разговорѣ, начало котораго я не разслышалъ, Василій Петровичъ обратился къ хозяйкѣ дома:
— А помните, графйня, какъ въ этой комнатѣ при Юмѣ столъ со свѣчами поднялся на воздухъ и сталъ качаться, и я полѣзъ подъ него, чтобы удостовѣриться, нѣтъ ли тамъ накихъ-нибудь нитокъ, струнъ или тому подобнаго, но ничего не на-
