условія сельской жизни отпугивали меня отъ хозяйственныхъ занятій. Не будучи въ состояніи исправить безобразій, я старался по возможности не видать ихъ и поэтому даже при прогулкахъ по парку избѣгалъ ходить по опушкѣ, а держался среднихъ дорожекъ. Усидчивая и серьезная работа сдѣлалась мнѣ необходимою. Я сталъ читать Канта, перечитывалъ Шопенгауэра и даже приступилъ къ его переводу: „Міръ какъ воля и представленіе.“
Въ іюнѣ, къ величайшей моей радости, къ намъ пріѣхалъ погостить Н. Н. Страховъ, захватившій Толстыхъ еще до отъѣзда ихъ въ Самару. Конечно, съ нашей стороны поднялись распросы о дорогомъ для насъ семействѣ, и я, къ немалому изумленію, услыхалъ, что Толстой помирился съ Тургеневымъ.
— Какъ? по какому поводу? спросилъ я.
— Просто по своему теперешнему религіозному настроенью онъ признаетъ, что смиряющійся человѣкъ не долженъ имѣть враговъ, и въ этомъ смыслѣ написалъ Тургеневу.
Событіе это не только изумило меня, но и заставило обернуться на самого себя.
„Между Толстымъ и Тургеневымъ, подумалъ я, была хоть формальная причина разрыва; но у насъ съ Тургеневымъ и этого не было. Его невѣжливыя выходки казались мнѣ всегда болѣе забавными, чѣмъ оскорбительными, хотя я не рѣшился бы отнестись къ нимъ такъ же, какъ покойный Кетчеръ, который въ подобномъ случаѣ расхохотался бы своимъ громовымъ хохотомъ и сказалъ бы дурака. Смѣшно же людямъ, интересующимся въ сущности другъ другомъ, расходиться только на томъ основаніи, что одинъ западникъ безъ всякой подкладки, а другой такой же западникъ только на русской подкладкѣ изъ ярославской овчины, которую при нашихъ морозахъ покидать жутко.“
Всѣ эти соображенія я написалъ Тургеневу.
Къ величайшей радости моей, Страховъ, — которому, вручивши нѣмецкій экземпляръ Шопенгауэра, я сталъ читать свой переводъ, — остался послѣднимъ совершенно доволенъ.
Хотя я никогда не стѣснялся указывать Петрушѣ Борисову на его промахи, тѣмъ не менѣе любилъ вступать въ
