Стоя на вершинѣ многолѣтія, справедливѣе относишься и къ себѣ, и къ другимъ, видя ясно, что люди въ большей или меньшей степени держатся убѣжденія дикаря, что если онъ украдетъ чужую жену, то это благо, а если у него украдутъ, то это зло. Казалось бы, мнѣ болѣе всего надлежало убѣдиться въ несправедливости и безнравственности безпричиннаго приставанія къ слабому. Но и я въ свою очередь не могъ удержаться, чтобы не надоѣсть другому хотя бы и не такимъ грубымъ образомъ.
Въ цѣлой школѣ насъ русскихъ, не слушавшихъ по субботамъ уроковъ лютеранскаго катихизиса, было только пятеро: три Ѳедоровыхъ изъ Петербурга, до невозможности сухощавый Коробицынъ и я. Въ субботу, въ которую послѣ обѣденныхъ занятій не было, мы всѣ пятеро отправлялись черезъ весь городъ въ домъ единственнаго русскаго священника на урокъ Закона Божія. Силуэтъ сухопараго Коробицына дотого былъ угловатъ, что я ухитрился собрать на классной доскѣ мѣломъ его образъ изъ треугольниковъ, такъ что большой треугольникъ, сходившій вершиною книзу въ видѣ подбородка, украшался кверху маленькимъ въ видѣ носа. Такими же удлинненными треугольниками являлись руки и ноги, изъ которыхъ послѣднія стояли на двухъ треугольникахъ въ видѣ сапоговъ. Подъ этимъ изображеніемъ я подписывалъ крупными буквами: „изъ однихъ треугольниковъ состоящій человѣкъ“, — къ восхищенію класса, восклицавшаго: „Коробицынъ, Коробицынъ“.
Чувствомъ козырянія насчетъ ближняго изо всѣхъ выдавался мальчикъ третьей палаты полякъ Чихоновецкій. Недурной собою, широкоплечій брюнетъ, онъ отличался атласной гладкостью лица и сильнымъ румянцемъ щекъ и даже горбатаго носа. Совершенно чужой въ нашихъ высшихъ па-
