разился гомерическими смѣхомъ: правая щека моя представляла подбородокъ негра. При вспышкѣ полка, находящаяся прямо противъ правой щеки, закоптила послѣднюю и глубоко загнала въ нее пороховыя зерна.
На другой день Крюммеръ, увидавши на полу моей класной около умывальника громадную дохлую крысу, спросилъ: „это должно быть та дичина, которую ты вчера застрѣлилъ?“
Чтобы не остаться татуированнымъ на всю жизнь, я вынужденъ былъ иглою выковыривать засѣвшія въ щеку порошинки.
Вслѣдствіе неудачи, я опять пошелъ по цѣлымъ днямъ безцѣльно и тоскливо слоняться по городу, причемъ щеголялъ пестрымъ бухарскими архалукомъ, купленнымъ мною, по примѣру одного изъ франтоватыхъ товарищей, у проѣзжаго татарина. Зачастую заходилъ я въ главную овощную лавку на большой улицѣ, куда и въ учебное время на классныхъ прогулкахъ надзиратели позволяли намъ забѣгать на минутку за какой-либо мелочью. Именинники наканунѣ забѣгали туда купить фунтъ или два шоколаду плиточками, который сдавали экономкѣ, прося угостить на другой день классъ шоколадомъ, сваренными на обычной порціи молока. Сидѣльцы лавки были чрезвычайно къ намъ, школьникамъ, предупредительны. И когда я отъ нечего дѣлать ходилъ болтать съ ними, то нерѣдко находилъ ихъ забавляющимися надъ лохматыми чухнами, выпрашивающими себѣ въ даръ изъ бочки копѣечную селедку. Кромѣ самыхъ необходимыхъ словъ, я никогда не понималъ по-чухонски, тѣмъ болѣе громогласной болтовни по поводу селедки.
— Зачѣмъ вы рубите топоромъ селедку на двое? спросилъ я сидѣльца.
— А затѣмъ, что ихъ двое, и если хотите, я сейчасъ устрою потѣху: вцѣпятся другъ другу въ волоса и исцарапаются до крови, — стоитъ только ими подарить цѣлъную селедку на двоихъ.
Конечно я просилъ этого не дѣлать.
Не разъ, желая показать себя взрослымъ, вмѣсто пряниковъ и шоколада, я требовалъ себѣ бутылку Мозель-вейна.
При этомъ услужливый сидѣлецъ говорилъ: „здѣсь за при-
