стались, давъ слово писать черезъ старую Елизавету Николаевну. Весь этотъ невѣроятный и, по умственной безпомощности, жалкій эпизодъ можно понять только при убѣжденіи въ главенствѣ воли надъ разумомъ. Садъ, доведенный необычно раннею весной до полнаго расцвѣта, не станетъ разсуждать о томъ, что румянецъ, проступающій на его бѣлыхъ благоуханныхъ цвѣтахъ; совершенно несвоевремененъ, такъ какъ черезъ два-три дня все будетъ убито неумолимыми морозомъ.
Съ переходомъ на второй курсъ, университетскія занятія болѣе спеціализировались. Юристы еще болѣе подпали подъ вліяніе профессора Рѣдкина, и имя Гегеля дотого стало популярнымъ на нашемъ верху, что сопровождавшій по временамъ насъ въ театръ слуга Иванъ, выпившій въ этотъ вечеръ не въ мѣру, крикнулъ при разъѣздѣ вмѣсто: „коляску Григорьева! — коляску Гегеля!“. Съ той поры въ домѣ говорили о немъ, какъ объ Иванѣ Гегелѣ. Не помню, кто изъ товарищей подарилъ Аполлону Григорьеву портретъ Гегеля, и однажды, до крайности прилежный, Чистяковъ, заходившій иногда къ намъ, упирая одинъ въ другой указательные пальцы своихъ рукъ и расшатывая ихъ въ этомъ видѣ, показывалъ воочію, какъ борются „субъектъ“ съ „объектомъ“. Кажется, что въ то время Бѣлинскій не поступалъ еще въ Отечественныя Записки, какъ критикъ, и не открывалъ еще своего похода противъ нашихъ псевдо-классическихъ писателей. Не думая умалять значеніе его почина въ этомъ дѣлѣ, привожу фактъ, доказывающій, что поднятая имъ тема носилась въ воздухѣ. Одно изъ величайшихъ духовныхъ наслажденій и
