борется с голодной смертью. В цикле „Крестьянского восстания“ манера Кольвиц становится суше и острее, соответствуя самой стремительности сюжета. Позднее — с необычайной нежностью и легкостью Кольвиц рисует литографским карандашом детские образы—большеголовых, рахитичных детей. Мать и дитя (мать-работница, и дитя — истощенное голодом, похожее на маленького старичка), пролетарская женская доля — вот основная канва ее творчества. И, наконец, в последних своих работах, где творчество художницы достигает своего напряженнейшего пафоса, в работах, навеянных войной, горем вдов и сирот Кольвиц прибегает к резкому, острому языку гравюры на дереве. Никаких полутонов, только черное и белое, только острые жилы линий, — словно крик боли и возмущения, прорезывающий ночь и звенящий на одной и той же ноте…
В своем искусстве она прежде всего — женщина-мать, до краев преисполненная жалости. Только у Достоевского (излюбленного автора Кольвиц) можно найти страницы, столь же пронизывающие болью за человека, за плачущее „дитё“. Создать такие поистине трагические листы, какие создала Кэте Кольвиц под влиянием мировой бойни, — вероятно могла только женщина-мать, с незаживающей раной: потерей сына. Но это личное горе под рукой Кэте Кольвиц выросло в горе всех матерей всего мира.
Было бы, однако, несправедливо думать, что искусство Кэте — исключительно жалостливое, скорбящее, дрябло-пассивное. Немецкий биограф Кэте Кольвиц, Артур Бонус, усиленно старается внушить, что художница—лишь философ, что она никогда ни к чему не призывает, что ей чуждо чувство гнева и мести, что она во всех бедствиях народа винит лишь судьбу, древний „рок“. В доказательство этого он приводит тот факт, что Кэте Кольвиц всегда изображает жертв, но никогда не рисует врагов — богачей, тунеядцев, насильников. Слабое доказательство! Образы Кэте Кольвиц настолько красноречивы сами по себе, насыщенны и выразительны, что выводы напрашиваются сами собой. Только классово-слепые не видят их. Когда Кольвиц изображает материнское горе над сыном, убитым в гражданской войне (гравюры к „Ткачам“ Гауптмана) или войне внешней, когда она рисует женщин, которые, в зверином отчаянии, сжимают костлявые кулаки и уже хватаются за камни, вилы, и косы, чтобы броситься на насильников (та же серия „Ткачей“ и особенно „Крестьянской войны“),
