коение. А следовательно-де: если в революционном искусстве Запада — крайняя заостренность и взволнованность содержания и формы, то у нас — эпически-спокойный реализм. Мы свое уже сделали: в период гражданской войны в нашем революционном плакате (несомненно, повлиявшем и на западное искусство) было достаточно „крика“, достаточно гротеска, достаточно „динамики". Теперь, мол, нужно другое — правдивое отображение реальности. Действительно, история искусства свидетельствует о том, что победоносные революции приводят к расцвету бытовой живописи, „бытописи“, к утверждению в искусстве нравов и типов победившего класса (голландский реализм XVII века, мещанская живопись Греза и Шардена времен Французской революции).
Однако едва ли эти исторические прецеденты могут быть притянуты к нашей современности. Не те времена. И не тот класс. Победившая голландская или французская буржуазия самодовольно видела в добродетелях и привычках своего класса — предел не только своего, но и общечеловеческого идеала. Современный пролетариат этого самодовольства чужд; он рассматривает себя как переходное звено к обществу будущего; он не может почивать на лаврах; он революционен в каждый данный момент своего бытия. Реальная данность сегодняшнего дня — для него лишь ступень на лестнице дальнейшего восхождения.
Вот почему и в нынешнюю эпоху мирного строительства в нашем искусстве не должно быть места пресному бытовизму: наши будни полны героики и романтики, лишь нуждающихся в художественном обнаружении. И революционное искусство Запада, — лишний раз напоминает нам о том, что успокаиваться еще рано, что мы — в окружении мира, где еще кипит ожесточенная классовая борьба…
