фами и сатирами, которые наполняли искусство Беклина, Штука, Тома,Клингера; покончено с культом „бидермейерстиля“, с этой слащаво-сентиментальной реставрацией прошлого; покончено и с культом „колоссальности“, особенно процветавшим в скульптуре.
От всей этой ницшевской филологии, Гетевской вертеровщины, главное, от бисмарковской самоуверенности, — не осталось и следа. Крушение империи и юнкерства согнало с лица германского искусства его холодную и спокойную маску — на нем появились черты человеческого страдания, черты, переходящие в гримасу боли и ужаса, более того — в физиологическое выражение крика…
Чрезвычайно важно, что хотя начало экспрессионизма и положено было в 1907 г. (выставка „Мост“ в Дрездене), но развитие и расцвет его относятся к годам непосредственно предвоенным и военным. Война, эта страшная, невиданная бойня, унесшая столько германских жизней, потрясла душу германской интеллигенции, выбила ее из колеи, вселила в нее ненависть ко всему тому, что раньше считалось основой „германского духа“ — авторитетности, дисциплинированности, порядку, государственности. Освобождение личности от оков милитаризма, высвобождение в ней стихийных сил, внутренней активности, утверждение индивида, как такового, со всеми его чисто-субъективными эмоциями — таков был первый лозунг этой уцелевшей от войны интеллигенции. Именно таково происхождение германского „экспрессионизма“ — течения, стремящегося к выражению в слове, в рисунке, в красках, в камне наибольшей обнаженности, наибольшей „экспрессии“ внутренних переживаний художника. Средства и пути для этого безразличны, —
