Когда Вѣрочкѣ было десять лѣтъ, дѣвочка, шедшая съ матерью на Толкучій рынокъ, получила при поворотѣ изъ Гороховой въ Садовую неожиданный подзатыльникъ, съ замѣчаніемъ: „глазѣешь на церковь, дура, а лба-то что не перекрестишь? Чать, видишь, всѣ добрые люди крестятся!“
Когда Вѣрочкѣ было двѣнадцать лѣтъ, она стала ходить въ пансіонъ, а къ ней сталъ ходить фортепьянный учитель, — пьяный, но очень добрый нѣмецъ, и очень хорошій учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.
Когда ей былъ четырнадцатый годъ, она обшивала всю семью, впрочемъ, вѣдь и семья-то была не велика.
Когда Вѣрочкѣ подошелъ шестнадцатый годъ, мать стала кричать на нее такъ: „отмывай рожу-то, что она у тебя, какъ у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела уродилась, не знаю въ кого“. Много доставалось Вѣрочкѣ за смуглый цвѣтъ лица, и она привыкла считать себя дурнушкой. Прежде мать водила ее чуть не въ лохмотьяхъ, а теперь стала наряжать. А Вѣрочка, наряженная, идетъ съ матерью въ церковь, да думаетъ: „къ другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надѣнь, все цыганка — чучело, какъ въ ситцевомъ платьѣ, такъ и въ шелковомъ. А хорошо быть хорошенькою. Какъ бы мнѣ хотѣлось быть хорошенькою?“
Когда Вѣрочкѣ исполнилось шестнадцать лѣтъ, она перестала учиться у фортепьяннаго учителя и въ пансіонѣ, а сама стала давать уроки въ томъ же пансіонѣ; потомъ мать нашла ей и другіе уроки.
Черезъ полгода мать перестала называть Вѣрочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежняго, а Матрена, — это ужъ была третья Матрена послѣ той: у той былъ всегда подбитъ лѣвый глазъ, а у этой разбита лѣвая скула, но не всегда, — сказала Вѣрочкѣ, что собирается сватать ее начальникъ Павла Константиныча, и какой-то важный начальникъ, съ орденомъ на шеѣ. Дѣйствительно, мелкіе чиновники въ департаментѣ говорили, что начальникъ отдѣленія, у котораго служитъ Павелъ Константинычъ, сталъ благосклоненъ къ нему, а начальникъ отдѣленія между своими равными сталъ выражать такое мнѣніе, что ему нужно жену хоть безприданницу, но красавицу, и еще такое мнѣніе, что Павелъ Константинычъ хорошій чиновникъ.
Чѣмъ бы это кончилось, неизвѣстно; но начальникъ отдѣленія собирался долго, благоразумно, а тутъ подвернулся другой случай.
Хозяйкинъ сынъ зашелъ къ управляющему сказать, что матушка проситъ Павла Константиныча взять образцы разныхъ обоевъ, потому что матушка хочетъ за-ново отдѣлывать квартиру, въ которой живетъ. А прежде подобныя приказанія отдавались черезъ дворецкаго. Конечно, дѣло понятное и не для такихъ бывалыхъ людей, какъ Марья Алексѣвна съ мужомъ. Хозяйкинъ сынъ, зашедши, просидѣлъ больше полчаса, и удостоилъ выкушать чаю (цвѣточнаго). Марья Алексѣвна на другой же день подарила дочери фермуаръ, оставшійся невыкупленнымъ въ закладѣ, и заказала дочери два новыхъ платья, очень хорошихъ — одна матерія стоила на одно платье 40 руб., на другое 52 р., а съ оборками, да лентами, да фасономъ оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мѣрѣ такъ сказала Марья Алексѣвна мужу, а Вѣрочка знала, что всѣхъ денегъ вышло на нихъ меньше 100 р., — вѣдь покупки тоже дѣлались при ней, — но вѣдь и на 100 руб. можно сдѣлать два очень хорошія платья.
