Вскорѣ послѣ этой встрѣчи, Бодлэръ занесъ мнѣ томъ стиховъ отъ имени двухъ отсутствующихъ друзей. Самъ онъ разсказывалъ объ этомъ посѣщеніи въ одной литературной запискѣ, касающейся меня, въ такихъ выраженіяхъ почтительнаго поклоненія, что я не рѣшился бы ихъ привести. Съ этого момента между нами завязалась дружба, въ которой Бодлэръ всегда хотѣлъ сохранить отношенія любимаго ученика къ благосклонному учителю, хотя онъ былъ обязанъ своимъ талантомъ только самому себѣ и почерпалъ все только изъ своей собственной оригинальности. Никогда, при самой тѣсной близости, онъ не погрѣшилъ противъ этой почтительности, которую я находилъ чрезмѣрной и отъ которой съ удовольствіемъ бы его освободилъ. Онъ заявлялъ объ этомъ неоднократно, и посвященіе „Цвѣтовъ зла“, обращенное ко мнѣ, сохраняетъ въ своей лапидарной формѣ безусловное выраженіе этой поэтической дружеской преданности.
Если я останавливаюсь на этихъ подробностяхъ, то не для того, чтобы—какъ говорятъ—придать себѣ больше цѣны, а потому, что онѣ рисуютъ неизвѣстную сторону души Бодлэра.
Этотъ поэтъ, котораго стараются ославить сатанинской натурой,(!!) отдавшейся злу и извращенности (разумѣется въ литературномъ смыслѣ), былъ способенъ на самую высокую любовь и поклоненіе. А вѣдь отличительное свойство Сатаны именно въ томъ, что онъ не можетъ ни поклоняться ни любить. Свѣтъ его оскорбляетъ, слава для него—невыносимое зрѣлище, которое заставляетъ его закрывать глаза своими крыльями летучей мыши. Никто, даже въ самый разгаръ романтизма, не проявлялъ относительно учителей большаго почтенія и обожанія, чѣмъ Бодлэръ; онъ всегда былъ готовъ воздать имъ заслуженную дань кажденія и дѣлалъ это безъ всякаго ученическаго раболѣпства, безъ фанатизма сеида: онъ и самъ былъ мэтромъ, имѣлъ свое собственное царство, свой народъ, свои верховныя права.
Можетъ быть, слѣдовало бы, дважды описавъ Бодлэра во всемъ блескѣ его юности въ полномъ разцвѣтѣ силъ, изобразить его и такимъ, какимъ онъ сталъ въ послѣдніе годы своей жизни, передъ тѣмъ, какъ болѣзнь занесла надъ нимъ свою руку и запечатала своей печатью его уста такъ, чтобъ они не могли болѣе гово-
