With what truth J may say—
Roma! Roma! Roma!
Non è più come era prima!
Какъ вѣрно я могу сказать—
О, Римъ! О, Римъ! О, Римъ!
Ужь ты не тотъ, что прежде!
Погибшій мой Вильямъ, въ которомъ
Какой-то свѣтлый духъ дышалъ,
И ликомъ нѣжнымъ, какъ уборомъ,
Свое сіяніе скрывалъ.
5 И сжегъ его лучистымъ взоромъ,—
Здѣсь прахъ твой тлѣлъ и остывалъ;—
Но ты не здѣсь, и, коль видѣнье,
Какъ ты, ушло въ уничтоженье,
Твой склепъ во мнѣ, какъ боль мученья.
10 О, гдѣ ты, нѣжное дитя?
Хочу я тѣшиться мечтою,
Что травы и цвѣты, блестя,
Среди могилъ живутъ—тобою,
Своей листвою шелестя.
15 Горятъ твоею красотою;—
Хочу я думать, что въ цвѣты
Вложилъ любовь и краски—ты,
Душою, полной красоты.
With what truth J may say—
Roma! Roma! Roma!
Non è più come era prima!
Как верно я могу сказать —
О, Рим! О, Рим! О, Рим!
Уж ты не тот, что прежде!
Погибший мой Вильям, в котором
Какой-то светлый дух дышал,
И ликом нежным, как убором,
Своё сияние скрывал.
5 И сжёг его лучистым взором, —
Здесь прах твой тлел и остывал; —
Но ты не здесь, и, коль виденье,
Как ты, ушло в уничтоженье,
Твой склеп во мне, как боль мученья.
10 О, где ты, нежное дитя?
Хочу я тешиться мечтою,
Что травы и цветы, блестя,
Среди могил живут — тобою,
Своей листвою шелестя.
15 Горят твоею красотою; —
Хочу я думать, что в цветы
Вложил любовь и краски — ты,
Душою, полной красоты.
