кого бы то ни было изъ моихъ предшественниковъ. Я старался избѣжать подражаній какому-либо стилю языка или стихосложенія, свойственному оригинальнымъ умамъ, съ которыми стиль этотъ причинно связанъ,—имѣя въ виду, чтобы то, что я создалъ, пусть даже оно не имѣетъ никакой цѣнности, было все же совершенно моимъ. Я не позволилъ также какой-нибудь чисто словесной системѣ отвлечь вниманіе читателя отъ достигнутаго мной интереса, каковъ бы онъ ни былъ, и обратить это вниманіе на собственную мою замысловатость въ изобрѣтательности. Я просто облекъ мои мысли такимъ языкомъ, который мнѣ казался наиболѣе явнымъ и подходящимъ. Кто сроднился съ природой, и съ самыми прославленными созданіями человѣческаго ума, тотъ врядъ ли ошибется, слѣдуя инстинкту, при выборѣ соотвѣтствующей рѣчи.
Есть нѣкоторое воспитаніе, особенно подходящее для Поэта, воспитаніе, безъ котораго геній и впечатлительность врядъ ли завершатъ полный кругъ своихъ способностей. Конечно, никакое воспитаніе не уполномочитъ на это наименованіе умъ тупой и ненаблюдательный, или умъ, хотя бы не тупой и способный къ наблюдательности, но такой, что въ немъ пути между мыслью и выраженіемъ засорены или закрыты. Насколько моимъ удѣломъ было принадлежать къ тому или къ другому разряду, я не знаю. Я стремлюсь къ тому, чтобы быть чѣмъ-нибудь лучшимъ. Случайныя обстоятельства моего воспитанія благопріятствовали этой честолюбивой мечтѣ. Я съ дѣтства сроднился съ горами и съ озерами, и съ моремъ, и съ уединеніемъ лѣсовъ: Опасность, играющая на краю пропастей, была моей сверстницей. Я проходилъ по ледникамъ Альпъ, и жилъ подъ взоромъ Монблана. Я скитался среди отдаленныхъ равнинъ. Я плылъ по теченію могучихъ рѣкъ, и видѣлъ, какъ солнце восходитъ и заходитъ, и какъ выступаютъ звѣзды, межь тѣмъ какъ я плылъ и ночью, и днемъ по быстрому потоку среди горъ. Я видѣлъ людные города, и наблюдалъ, какъ страсти возникаютъ и распространяются, и падаютъ, и мѣняются среди нагроможденныхъ множествъ людей. Я видѣлъ сцену самыхъ явныхъ опустошеній тиранніи и войны, города и деревни, превратившіяся въ разъединенныя небольшія группы черныхъ домовъ, лишенныхъ кровли, видѣлъ, какъ нагіе ихъ обитатели сидятъ, голодные, на своихъ опустѣлыхъ порогахъ. Я говорилъ съ нынѣ живущими геніями. Поэзія древней Греціи и Рима, и современной Италіи, и нашей
кого бы то ни было из моих предшественников. Я старался избежать подражаний какому-либо стилю языка или стихосложения, свойственному оригинальным умам, с которыми стиль этот причинно связан, — имея в виду, чтобы то, что я создал, пусть даже оно не имеет никакой ценности, было всё же совершенно моим. Я не позволил также какой-нибудь чисто словесной системе отвлечь внимание читателя от достигнутого мной интереса, каков бы он ни был, и обратить это внимание на собственную мою замысловатость в изобретательности. Я просто облек мои мысли таким языком, который мне казался наиболее явным и подходящим. Кто сроднился с природой, и с самыми прославленными созданиями человеческого ума, тот вряд ли ошибется, следуя инстинкту, при выборе соответствующей речи.
Есть некоторое воспитание, особенно подходящее для Поэта, воспитание, без которого гений и впечатлительность вряд ли завершат полный круг своих способностей. Конечно, никакое воспитание не уполномочит на это наименование ум тупой и ненаблюдательный, или ум, хотя бы не тупой и способный к наблюдательности, но такой, что в нём пути между мыслью и выражением засорены или закрыты. Насколько моим уделом было принадлежать к тому или к другому разряду, я не знаю. Я стремлюсь к тому, чтобы быть чем-нибудь лучшим. Случайные обстоятельства моего воспитания благоприятствовали этой честолюбивой мечте. Я с детства сроднился с горами и с озерами, и с морем, и с уединением лесов: Опасность, играющая на краю пропастей, была моей сверстницей. Я проходил по ледникам Альп, и жил под взором Монблана. Я скитался среди отдаленных равнин. Я плыл по течению могучих рек, и видел, как солнце восходит и заходит, и как выступают звезды, меж тем как я плыл и ночью, и днем по быстрому потоку среди гор. Я видел людные города, и наблюдал, как страсти возникают и распространяются, и падают, и меняются среди нагроможденных множеств людей. Я видел сцену самых явных опустошений тирании и войны, города и деревни, превратившиеся в разъединенные небольшие группы черных домов, лишенных кровли, видел, как нагие их обитатели сидят, голодные, на своих опустелых порогах. Я говорил с ныне живущими гениями. Поэзия древней Греции и Рима, и современной Италии, и нашей
