к добродетелям, а трусость — к порокам. Это не согласно с духом христианства, проповедующего благоволение и терпение и возбраняющего враждебность всякого рода, собственно говоря, — даже сопротивление; почему в новые времена воззрение это и было отброшено. Несмотря на то, мы должны сознаться, что трусость кажется нам несовместимою с благородным характером, — вследствие хотя бы уже скрывающейся за этим качеством чрезмерной заботливости о собственной своей особе. Мужество однако можно понимать и так, что человек, одаренный им, по доброй воле идет навстречу беде, грозящей ему в данную минуту, чтобы предотвратить таким образом еще более тяжелые несчастья в будущем; трусость же поступает наоборот. Следовательно, мужество имеет характер терпения, выражающегося в ясном сознании того, что, помимо угрожающего несчастья, существуют еще худшие беды, которые можно навлечь на себя, если усердно избегать первой и предотвращать ее. По такому толкованию мужество, это — род терпения; а так как именно это последнее свойство делает нас способными к перенесению всевозможных лишений и к преодолению самих себя, то и мужество, через него, становится, по крайней мере, сродным добродетели качеством.
Однако оно допускает, пожалуй, и более возвышенное толкование. Именно, возможно объяснить всякий страх пред смертью недостатком той естественной и оттого лишь чувствуемой метафизики, в силу которой человек уверен, что он столько же существует во всех и во всем, сколько и в собственной своей личности, смерть которой поэтому мало касается его. С такой точки зрения, героическое мужество, наоборот, проистекает именно из этой уверенности, следовательно (как читатель помнит из моей „Этики“) — из одного источника с добродетелями справедливости и человеколюбия. Конечно, это объяснение идет очень издалека; однако иным путем невозможно вполне хорошо объяснить, почему трусость является постыдным качеством, а личное мужество — благородным и возвышенным: с какой-либо иной, более низменной точки зрения невозможно понять, почему бы конечному индивидууму не ставить все остальное ниже сохранения собственной своей личности, которая составляет для него все и, мало того, даже служит для него основным условием существования остального мира. Поэтому вполне имманентное, т. е. чисто эмпирическое объяснение, которое может опереться лишь на пользу мужества, неудовлетворительно. Должно быть, на этом основании высказал однажды Кальдерон относительно мужества скептическое, но замечательное мнение, собственно, даже отрицающее реальность последнего, — правда, он влагает его в уста старого и мудрого министра, противоречащего юному королю:
