ибо закон причинности, как доказано, имеет субъективное происхождение; но если бы даже он и был, напротив, продуктом внешнего опыта, все равно — он входил бы и тогда в состав подвергаемого сомнению, лишь идеально данного нам мира. Таким образом, закон этот никак не может служить мостом между абсолютно-объективным и субъективным, — он не более как связь, которою соединены между собой явления (см. Мир как в. и п., т. 2, стр. 12).
Желая, однако, ближе пояснить указанное выше тождество протяжения и представления о нем, Спиноза выставляет нечто такое, что одновременно совмещает в себе и взгляд Мальбранша, и взгляд Лейбница. Именно, вполне согласно с Мальбраншем, мы видим вещи в Боге: „идеи единичных вещей предполагают причиною не самые свои объекты, или воспринимаемые вещи, а самого Бога, поскольку Он есть вещь мыслящая“ (Эт., ч. II, теор. 5); и Бог этот, как и у Мальбранша, вместе с тем — реальный и действующий принцип вещей. Но так как Спиноза словом Бог обозначает мир, то в сущности здесь нет никакого объяснения. В то же время у него, как и у Лейбница, между протяженным и представляемым миром существует строгий параллелизм: „порядок и связь идей те же самые, что порядок и связь вещей“ (ч. II, т. 7); см. и другие подобные места. Это — лейбницевская harmonia praestabilita; только здесь представляемый и объективно существующий мир не остаются, как у Лейбница, в полном разъединении, соответствуя друг другу лишь в силу заранее и извне устроенной harmoniae: Спиноза на самом деле видит в них одно и то же. У него, значит, мы находим прежде всего полный реализм, поскольку, по его мнению, бытие вещей вполне точно соответствует представлению о них в нас, так как ведь и то и другое совпадают; поэтому, мы познаем вещи в себе: они сами в себе extensae, коль скоро они кажутся extensae, когда выступают cogitatae, т. е. в нашем представлении о них. (Кстати заметить, здесь перед нами — источник шеллинговского тождества реального и идеального). Для обоснования же всего этого служит собственно лишь простое утверждение. Изложение страдает неясностью, между прочим уже и от двусмысленности, какую получает здесь слово Бог, употребляемое в совершенно несвойственном ему значении; так что Спиноза блуждает в темноте и в конце заявляет: „и в настоящее время я не могу развить этого яснее“. Но неясность изложения всегда вытекает из неясности в собственном понимании и обсуждении философем. Вовенарг очень удачно выразился, что „ясность, это — добросовестность философа“ (см. Revue des deux Mondes 1853, 15 авг., стр. 635). Что в музыке — „чистый пассаж“, то в философии полная ясность: она — conditio sine qua non, при несо-
