promissor hiatu; вот почему, одним словом, он так часто путан и неудовлетворителен. Правда, в виде исключения он мог писать и иначе: так, например, три книги его Риторики сплошь представляют образец научного метода и даже обнаруживают архитектоническую симметрию, которая, быть может, послужила прообразом для кантовской.
Коренную противоположность Аристотелю, как по характеру мышления, так и по изложению, видим мы в Платоне. Последний твердо, как бы железной рукою, удерживает свою главную мысль, прослеживает ее нить, как бы она ни становилась тонка, во всех ее разветвлениях, через лабиринты длиннейших разговоров, и находит ее вновь после всех эпизодов. По этому можно судить, что, прежде чем приступить к писанию, он зрело и до конца продумывал интересовавший его вопрос и набрасывает искусный план для его изложения. Вот почему всякий его диалог — стройное художественное произведение, все части которого имеют между собою хорошо рассчитанную, часто на некоторое время нарочно скрывающуюся связь и многочисленные эпизоды которого сами собою и часто неожиданно возвращают нас к главной мысли, получающей от них теперь новое разъяснение. Платон в полном смысле слова всегда знал, чего ему надо и что он имеет в виду, — хотя по большей части он не приводит проблем к окончательному решению, а ограничивается основательным их обсуждением. Таким образом, нет ничего особенно удивительного в том, что как сообщают некоторые известия, особенно у Элиана (var. hist., III, 19, IV, 9 ets.), между Платоном и Аристотелем сказывалась сильная личная неприязнь — да и Платон, конечно, мог иногда несколько пренебрежительно отзываться об Аристотеле, метания, блуждания и скачки которого находятся в связи с его многоученостью, но совершенно ненавистны Платону. Стихотворение Шиллера „Широта и глубина“ можно применить также и к противоположности между Аристотелем и Платоном.
Несмотря на такое эмпирическое направление ума, Аристотель все-таки не был последовательным и методическим эмпириком; вот почему его должен был низвергнуть и изгнать истинный родоначальник эмпиризма, Бэкон Веруламский. Кто хочет как следует понять, в каком смысле и почему Бэкон является противником и победителем Аристотеля и его метода, тот пусть почитает аристотелевское сочинение de generatione et corruptione. Там он найдет прямо априорное резонирование о природе, желающее постигнуть и объяснить ее процессы из простых понятий: особенно яркий пример дает кн. II, гл. 4, где построяется некая априорная химия. Бэкон, напротив, выступил с советом видеть источник познания природы не в абстрактном, а в наглядном, в опыте. Блестящим результатом этого со-
