в человеческом образе, даже не только в человеческих аффектах и страстях, а в самом основном феномене, именно — в феномене воли, наделенной для своего руководства интеллектом: феномен этот, как сказано, известен нам лишь из животной природы, полнее всего — из человеческой, и может быть мыслим только как индивидуальность, которая, если она разумна, носит название личности. Это подтверждается также выражением „как Бог жив“: Он именно есть нечто живущее, т. е. сознательно волящее. Вот почему для Бога нужно также и небо, где Он восседал бы и правил. Этим объясняется тот факт, что западная церковь тотчас же с яростью накинулась на коперниковскую систему мира; и вот почему, 100 лет спустя, Джордано Бруно выступил поборником одновременно и этой системы, и пантеизма. Те, кто пытается очистить теизм от антропоморфизма, воображая, что они работают лишь над скорлупой, затрагивают прямо его сокровенную сущность: своими усилиями дать предмету теизма абстракную концепцию, они сводят его к неясному туманному образу, очертания которого, при стремлении избежать человеческой фигуры, постепенно совсем расплываются, — благодаря чему и сама основная мысль в конце концов растворяется в ничто[1]. Но рационалистам-теологам, которым свойственны такого рода попытки, можно, сверх того, поставить в упрек и то, что они вступают в прямое противоречие с священным первоисточником, где говорится: „Бог создал человека по своему подобию — по подобию Божию создал Он его“. Долой, следовательно, профессорско-философский жаргон!
В известном смысле можно, конечно, вместе с Кантом, назвать теизм практическим постулатом, хотя смысл этот будет совсем не тот, какой имел в виду он. Именно, теизм на самом деле — продукт не познания, а воли. Если бы он по своему происхождению был теоретическим, то как же все рационалистические доказательства в его пользу могли бы быть столь несостоятельны? А из воли он возникает следующим образом. Постоянная забота, которая повергает сердце (волю) человека то в тяжкую тоску, то в энергичное возбуждение и все время держит его в состоянии страха и надежды, при-
- ↑ Первоначальный Иегова терял в руках философов и теологов-рационалистов одну оболочку за другой, пока наконец не осталось ничего, кроме слова.
которые однако составляют около 2/5 всего человеческого рода, не имеет совсем выражений для Бога и творения? Поэтому, уже первый стих Пятикнижия не поддается переводу на китайский язык, к великому смущению миссионеров, которое сэр Джордж Стонтон хотел рассеять особой книгой, озаглавленной: An inquiry into the proper mode of rendering the word God in translating the Sacred Scriptures into the Chinese language, Лонд. 1848 (Исследование о том, как надлежит передавать слово Бог при переводе священного писания на китайский язык).
