совершенно исчезли бы и самое выражение их в слове не имело бы более смысла. Ибо они всецело проистекают из названных форм, которые предназначены вовсе не для понимания мира и бытия, а исключительно для уяснения наших личных целей.
Все это рассуждение уясняет нам и объективно обосновывает учение Канта, самим автором доказанное только с субъективной стороны, — учение о том, что формы рассудка имеют лишь имманентное, а не трансцендентное применение. Можно эту мысль выразить и следующим образом: интеллект есть нечто физическое, а не метафизическое, т. е. как он из воли возник и принадлежит к ее объективации, так и существует он исключительно для ее услуг, а эти услуги распространяются только на вещи в природе, а вовсе не на то, что выходит за ее пределы. Каждое животное (как это проведено и доказано мною в „Воле в природе“) одарено интеллектом, очевидно, лишь с тою целью, чтобы оно в состоянии было отыскивать и добывать себе пищу; сообразно с чем определяется и самая мера интеллекта. Так же обстоит и с человеком, — разница лишь в том, что бо̀льшая затруднительность его сохранения и бесконечная умножаемость его потребностей сделали здесь необходимой гораздо бо̀льшую меру интеллекта. И лишь в том случае, когда последняя, в силу какой-то аномалии, еще более усиливается, возникает совершенно свободный от служения воле излишек, который, если он значителен, и называют гением. Такой интеллект становится через это лишь довольно объективным; но может случиться, что он в известной степени станет и метафизическим или, по крайней мере, будет стремиться к этому. Ибо именно вследствие его объективности, его предметом и его проблемой делается уже теперь сама природа, совокупность вещей. Ведь только в нем природа лишь и начинает сознавать себя, как нечто такое, что существует, но могло бы и не существовать, или существовать иначе; между тем в обыкновенном, только нормальном интеллекте природа себя отчетливо не воспринимает, подобно мельнику, не замечающему шума своей мельницы, или продавцу духов, не обоняющему их в своей лавке. Ему кажется, что природа понятна сама собою; он в нее погружен. Только в известные, более светлые моменты он сознает ее и почти ужасается ее; но это вскоре проходит. Отсюда не трудно угадать, что́ могут произвести такие нормальные головы в философии, хотя бы они и собрались для этого целой толпою. А если бы интеллект от природы и по своему назначению представлял собою нечто метафизическое, то они действительно могли бы, особенно соединенными силами, так же споспешествовать философии, как и всякой другой науке.
