сейчас же найдутся люди, которые именно поэтому и постараются снова сделать вам ту же неприятность: animal méchant par excellence. Это до того верно, что следует остерегаться высказывать при людях свою досаду по поводу пустячных огорчений, равно как и наоборот, — свое удовольствие от какого-либо пустяка. Ибо в последнем случае они поступят так же, как некий тюремщик, который, узнав, что заключенный вытворил трудный фокус, — приручил паука и в этом находил себе отраду, тотчас же раздавил его: l’animal méchant par excellence! Поэтому-то все животные инстинктивно боятся взора и даже следа человека, — этого animal méchant par excellence. Инстинкт и тут не обманывает: ибо лишь человек один охотится за такою дичью, которая не приносит ему ли вреда, ни пользы.
Итак, в сердце каждого из нас действительно сидит дикий зверь, который только и ждет случая, чтобы посвирепствовать и понеистовствовать, в намерении причинить другим горе или же уничтожить их, если они станут ему поперек дороги; отсюда именно проистекает страсть к борьбе и к войне, — страсть, которая вечно держит настороже сознание, данное ей в виде стража, постоянно ее обуздывающего и сдерживающего в известных пределах. Во всяком случае, страсть эту можно назвать радикальным злом, — в угоду тем, по крайней мере, для кого слова заменяют объяснение. Я же говорю: этот зверь в нас — воля к жизни, которая, все более озлобляясь среди вечных страданий жизни, стремится облегчить собственные муки тем, что причиняет их другим. Но на таком пути она постепенно развивается в настоящую злобу и жестокость. К этому можно еще заметить, что подобно тому как материя, по учению Канта, существует вследствие противодействия двух сил, расширения и сжимания, — так и человеческое общество основано на противодействии между ненавистью, или гневом — и страхом. Ибо тяготение нашей натуры к ненавистничеству легко превратило бы каждого из нас в убийцу, не будь в нее заложено, с целью удержать ее в известных границах, надлежащей дозы страха; и наоборот, один лишь страх сделал бы каждого жертвою насмешек и игрушкою всякого мальчишки, если бы в человеке не таился, всегда наготове, гнев.
Однако, самою скверною чертою в природе человека все-таки остается злорадство, стоящее в тесном родстве с жестокостью, отличаясь от нее, в сущности, лишь как теория от практики; вообще же оно проявляется там, где должно бы было занять место сострадание, которое, в противоположность ему, служит настоящим источником всякой истинной справедливости и человеколюбия. Зависть также противоположна состраданию, но в ином смысле; именно, она противоположна противоположностью своего повода, — следовательно, ее
