о них и почти ничего не знаем о себе; словом, все наше сознание тогда не представляет собою почти ничего, кроме среды, через которую созерцаемый объект проникает в мир как представление. Таким образом, до чистого, безвольного познания дело доходит тогда, когда сознание других вещей поднимается до такой высокой степени, что сознание собственного я исчезает. Ибо лишь тогда мир воспринимается чисто-объективно, когда мы перестаем сознавать, что принадлежим к нему; и все вещи кажутся нам тем прекраснее, чем больше мы сознаем только их и чем меньше мы сознаем самих себя. А так как всяческое страдание вытекает из воли, которая составляет наше действительное я, то, вместе с ослаблением этой стороны сознания, одновременно уничтожается и всякая возможность страдания, отчего состояние чисто-объективной интуиции глубоко блаженно; поэтому я и признал в нем один из двух элементов эстетического наслаждения. Но как только сознание собственного я, или субъективности, т. е. воля, снова получает перевес, сейчас же возникает и соответственная степень недовольства или тревоги: первое возникает потому, что мы опять начинаем чувствовать свою телесность (организм, который сам по себе — воля); последнее возникает потому, что воля, уже в духовном отношении, снова наполняет сознание желаниями, аффектами, страстями, заботами. Ибо воля, как принцип субъективности, всюду является противоположностью и даже антагонистом познания. Величайшая концентрация субъективности состоит в собственно-волевом акте, в котором поэтому и дано нам самое ясное сознание нашего я. Все другие возбуждения воли составляют лишь приготовления к нему: он сам представляет для субъективности то, что̀ для электрического аппарата — появление искры. Всякое физическое ощущение, это — в сущности возбуждение воли, и при этом чаще возбуждение noluntatis, чем voluntatis. Возбуждение последней духовными средствами, это — то, которое возникает в силу мотивов; здесь таким образом самой объективностью пробуждается и приводится в действие субъективность. Это бывает тогда, когда тот или другой объект воспринимается нами уже не чисто-объективно, т. е. не бескорыстно, а возбуждает у нас, косвенно или непосредственно, вожделение или отвращение, — хотя бы только путем воспоминания; ибо в таком случае этот объект действует на нас уже как мотив, в самом широком смысле этого слова.
Замечу при этом, что хотя отвлеченное мышление и чтение, которые связаны со словами, в широком смысле тоже относятся к сознанию других вещей, т. е. к объективному занятию духа,
