будит и не расшевелит воля (интерес). Но пробудившись, он оказывается, правда, очень пригоден к тому, чтобы сообразно интересам воли познавать отношения вещей, как это и делает ясный ум, который всегда должен быть и умом бодрым, т. е. возбужденным и оживленным волей; но зато он именно поэтому и не в силах постигнуть чисто-объективную сущность вещей. Ибо желания и цели делают его столь односторонним, что он замечает в вещах только то, что имеет отношение к воле: все же остальное частью улетучивается для него, частью проникает в сознание в искаженном виде. Так, например, торопящийся и озабоченный путешественник увидит в Рейне, с его берегами, не больше чем поперечную линию, а в мосте над ним — только линию, ее пересекающую. В голове человека, поглощенного своими личными интересами, мир имеет такой же вид, как прекрасный ландшафт на плане театра войны. Конечно, это — крайности, которые я взял ради лучшего уяснения дела; но бесспорно, что и всякое, хотя бы слабое возбуждение воли будет иметь своим результатом слабое, но все-таки аналогичное с первыми искажение познания. В своем истинном виде и свете, в своем полном и действительном значении мир выступает лишь тогда, когда интеллект, отрешенный от желаний, свободно парит над объектами и без побуждений со стороны воли проявляет все-таки энергичную деятельность. Разумеется, это противоречит самой природе и назначению интеллекта, т. е. до некоторой степени противоестественно и потому чрезвычайно редко, — но именно в этом и заключается сущность гения: только он переживает описанное состояние в серьезной степени и в течение продолжительного времени, между тем как у других людей оно бывает бледно и в виде исключения. В этом смысле я и понимаю слова Жан Поля („Введение в эстетику“, § 12), что сущность гения состоит в обдуманности. В самом деле: обыкновенный человек весь погружен в водоворота и сутолку жизни, к которой он принадлежит своею волей; его интеллект переполнен вещами и событиями жизни, но этих вещей и самой жизни, в объективном смысле, он вовсе и не замечает, подобно тому как купец на амстердамской бирже прекрасно слышит то, что ему говорит его сосед, но вовсе не замечает подобного морскому рокоту шума всей биржи, которому изумленно внемлет стоящий вдалеке наблюдатель. Перед гением же, которого интеллект от воли, т. е. от личности, обособлен, то, что относится к последней, не заслоняет собою самого мира и вещей: нет, он явственно сознает их и в своей объективной интуиции воспринимает их
