отрешения интеллекта от его корня, воли, так что интеллект становится здесь совершенно свободным, — а через это лишь мир как представление и находит себе полную объективацию.
Теперь еще несколько замечаний об индивидуальности гения. Уже Аристотель, по Цицерону (Tusc., 1, 33), сказал: omnes ingeniosos melancholicos esse, что бесспорно относится к одному месту в Problemata Аристотеля, — именно, 30, 1. И Гете говорит:
|
Мой пыл поэтический был невелик, |
Это объясняется вот чем: так как воля постоянно возвращается к своему исконному господству над интеллектом, то последний легче ускользает от нее при неблагоприятных условиях личной жизни, ибо он охотно отворачивается от тягостных явлений, как бы для того чтобы рассеяться, и с тем большей энергией отдается постороннему внешнему миру, — т. е. легче достигает чистой объективности. Благоприятные же условия жизни имеют обратное действие. Но в общем свойственная гению меланхоличность находит свой источник в том, что воля к жизни, чем ярче озаряет ее свет интеллекта, тем яснее видит всю безотрадность своего положения. Столь часто замечаемое у высоко даровитых людей печальное настроение имеет свою эмблему в Монблане, вершина которого по большей части окутана облаками; но иногда, в особенности ранним утром, эта облачная дымка разверзается, и тогда в пурпуре солнечных лучей, подымаясь над облаками в своей небесной высоте, смотрит гора на Шамуни, — зрелище, которое волнует всякого до глубины души. Так и гений, по большей части погруженный в меланхолию, иногда, как я уже выше сказал, являет только ему одному доступную, только для него одного характерную ясность, которая проистекает из совершеннейшей объективности духа и светлым лучом осеняет его высокое чело: in tristitia hilaris, in hilaritate tristis.
Все бездарности в конечном счете таковы потому, что их интеллект, еще слишком привязанный к воле, приходит в действие только по ее понуждению и поэтому всецело остается на службе у нее. Оттого подобные люди и не способны стремиться к
