питаны усладой, прекрасны всецело и сполна, не разделяются на шелуху и ядро, и впечатление от них гораздо неотразимее, сравнительно с тем, какое производят величайшие творения искусства, осуществляемые обдуманно и медленно. Дело в том, что в последних, т. е. в больших исторических картинах, в длинных эпопеях, больших операх и т. д., рефлексия, тенденция и обдуманный выбор играют значительную роль: рассудок, техника и рутина должны заполнять здесь те пробелы, которые оставляет гениальная концепция и вдохновение, и в качестве цемента, соединяющего действительно-блестящие части, здесь, в этих промежутках, неизбежны разного рода побочные элементы. Этим и объясняется, что все подобные произведения, за исключением разве совершеннейших созданий великих мастеров (каковы, например. Гамлет, Фауст, опера Дон-Жуан), непременно содержат в себе некоторую примесь скучного и плоского, — что отчасти и отравляет их эстетический эффект. Примером этого могут служить Мессиада, Gerusalemme liberata, даже Paradise lost и Энеида; недаром уже Гораций отважился на замечание: quandoqe dormitat bonus Homerus[1]. Почему же это так? Да потому, что вообще человеческие силы ограничены.
Мать полезных ремесел — нужда; мать изящных искусств — избыток. Отец первых — рассудок, отец последних — гений, который сам своего рода избыток, — именно, избыток познавательной силы сравнительно с тем количеством ее, какое необходимо для служения воле.
В тексте мы установили, что чисто-эстетический момент архитектуры вытекает из низших ступеней объективации воли, или природы, идеи которой она стремится довести до полной наглядности. Мы видели, что единственный и неизменный предмет ее, это — опора и тяжесть и что основной закон ее гласит: нет тяжести без достаточной опоры, нет опоры без соответственной тяжести, — т. е. их взаимное отношение должно быть строго-определенным. Чистейшее выражение этого объекта зодчества — колонны и стропила; оттого стиль колонн и сделался как бы генерал-ба-
