философами; по крайней мере, я не имею никаких сведений об их теоретической философии.
От них ведут свое происхождение стоики, переработавшие их практическую философию в теоретическое миросозерцание. Они полагали, что действительного воздержания от всего такого, без чего можно обойтись, не требуется; а достаточно только, чтобы мы в обладании и наслаждении всегда видели нечто обходимое и подвластное случаю: при таком взгляде, когда постигнет нас действительное лишение, мы будем к нему подготовлены и оно не будет нас тяготить. Можно, пожалуй, все иметь и всем наслаждаться, — это ничего: необходимо только всегда питать убеждение в ничтожестве и ненужности таких благ и, с другой стороны, помнить, что они непрочны и бренны; мы должны не придавать им цены и быть постоянно готовыми к отказу от них. Тот же, кто во избежание соблазна, вынужден и на деле отрекаться от подобных вещей, показывает этим, что в глубине души он считает их истинными благами, которые необходимо совсем удалять из своего кругозора, для того чтобы не почувствовать к ним вожделения. Мудрец, напротив, знает, что это не благо, что это — совсем безразличные вещи, αδιαφορα, или, по крайней мере, προηγμενα. Поэтому он при удобном случае не прочь ими воспользоваться; но он всегда готов с полным равнодушием отказаться от них, когда их повелитель — тот же случай — потребует их обратно; ибо они — των ουκ εφ’ημιν. В этом смысле и говорит Эпиктет, гл. 7, что мудрец подобен человеку, который сойдет, пожалуй, с корабля на берег, приударит за бабенкой или мальчуганом, — но как только позовет его кормчий, сейчас же охотно покинет их. Так усовершенствовали стоики теорию равнодушия и независимости, на счет практики, ибо они все сводили к умственному процессу и с помощью софистических аргументов, как в первой главе Эпиктета, разрешали себе все житейские удобства. Но при этом они упустили из виду, что все, к чему мы привыкли, становится уже потребностью, от которой можно отказаться только ценою болезненного усилия; что воля не позволяет играть собою и не может наслаждаться без любви к своим наслаждениям; что собака не остается равнодушной, когда ей суют в рот кусок жареного мяса, — да и мудрец, если он голоден, не останется к этому равнодушен; что между вожделением и отречением нет средины. Они думали, что дают полное удовлетворение своим принципам, если, возлегая за роскошной римской трапезой, не пропускают ни одного блюда, но при этом уверяют, что все это для них только προηγμενα, а не αγαϑα; попросту говоря, —
