в качестве высших, друг от друга независимых основоположений. Но в ней не указано то специальное, что составляет содержание арифметики и геометрии; не указано в ней и того, что получается только посредством сочетания и применения этих формальных познаний: последнее составляет содержание изложенных Кантом «Метафизических основоначал естествознания», по отношению к которым моя таблица является до известной степени пропедевтикой и введением, — и следовательно, она непосредственно примыкает к ним. В этой таблице я прежде всего имел в виду весьма замечательный параллелизм наших познаний a priori, образующих главный остов всякого опыта; в особенности же имел я в виду и то, что, как это показано в § 4 первого тома, в материи (а равно и в причинности) надо видеть соединение или, если угодно, сплав пространства и времени. В соответствие с этим мы находим следующее: то, чем геометрия служит для чистого воззрения пространства, арифметика — для воззрения времени, то кантова форономия представляет для чистого воззрения обоих вместе, ибо лишь материя есть подвижное в пространстве. Математической точки нельзя мыслить подвижной, как это показал уже Аристотель, Phys., VI, 10. Этот философ сам дал уже и первый пример такой науки, a priori определив в пятой и шестой книге своей Физики законы покоя и движения.
Эту таблицу можно затем рассматривать, по желанию, либо как свод вечных основных законов мира, т. е. как базис онтологии, либо как главу из физиологии мозга, — смотря по тому, изберем ли мы на нее реалистическую или идеалистическую точку зрения, хотя в последней инстанции выигрывает тяжбу, конечно, вторая. Мы уже выяснили себе это в первой главе, — но я хочу еще особо подтвердить это примером. Книга Аристотеля De Xenophane etc. начинается следующими внушительными словами Ксенофана: „Есть, — говорит он, — нечто вечное, если только не может быть, чтобы из ничего возникло нечто“. Здесь, таким образом, Ксенофан высказывает суждение о начале вещей по критерию его возможности, а о нем, этом начале, он не может иметь никакого опыта, даже аналогичного; да он и не ссылается на опыт, а судит аподиктически, т. е. а priori. Как может он это делать, если он всматривается извне и чуждыми глазами в мир, существующий чисто-объективно, т. е. независимо от его познания? Как может он, мимолетная эфемера, которой дано лишь на миг заглянуть в подобный мир, — как может он заранее, до опыта, аподиктически судить о возможности бытия и происхождения этого мира? Решение этой загадки в том, что че-
