всех вещей или с ядром мира, — все эти три момента находятся между собою в самой тесной связи, так что те, кто исповедует какой-нибудь один из них, постепенно склоняются к исповеданию и остальных, даже помимо собственного желания. Не может быть ничего поразительнее того обстоятельства, что писатели, исповедующие это учение, несмотря на величайшее различие стран, эпох, и религий, вполне согласны друг с другом, и эта солидарность сопровождается незыблемой уверенностью и сердечным доверием, с какими они раскрывают содержание своего внутреннего опыта. Между тем они не образуют даже секты, которая исповедовала бы, защищала и распространяла какакой-нибудь теоретически-излюбленный и раз навсегда признанный догмат: нет, они, по большей части, ничего не знают друг о друге; мало того, индусские, христианские, магометанские мистики, квиетисты и аскеты во всем разнятся между собою, — но только не во внутреннем смысле и духе своих учений. В высшей степени разительный пример этого дает сравнение Torrens госпожи Гюйон с учением Вед, — именно, с тем местом в Упнекхат (том I, стр. 63), которое заключает в себе содержание этой французской книги в очень сжатом виде, но со всею точностью и даже с теми же образами, — а ведь Упнекхат не могло, около 1680 года, быть знакомо г-же Гюйон. В «Немецкой теологии» (единственное неискаженное издание — Штутгард, 1851), во второй и третьей главах, говорится, что падение как дьявола, так и Адама заключалось в том, что и первый и последний стали прилагать к себе я, меня, мое и мне, а на странице 89 мы читаем: „В истинной любви не остается ни я, ни меня, ни мое, ни мне, ни ты, ни твое и т. п.“ Соответственно с этим, в „Кураль“, переведенном с тамульского Graul’ем, на странице 8, говорится: «Вовне идущая страсть моего и вовнутрь идущая страсть я исчезают» (ср. стих 346). А в Manual of Buddhism by Spence Hardy, ст. 258, Будда говорит: «Мои ученики отвергают мысль, что это я, или что это мое». Вообще, если отрешиться от тех форм, которые обусловлены внешними обстоятельствами, и посмотреть в корень вещей, то мы убедимся, что Шакья-Муни и Мейстер Эккарт проповедуют одно и то же, но только первый имел возможность и отвагу высказывать свои мысли прямо, тогда как последний свои мысли вынужден был облекать в покровы религиозной традиции и приспособлять к ней свои выражения. Но на этом пути он зашел так далеко, что христианское предание обратилось у него едва ли не в простую метафору, почти так же, как у неоплатоников —
