избежать его, предпочитают даже обращаться к помощи софистических доводов. Откуда такая противоположность? Конечно, нельзя представить себе более действительной основы для морали, нежели теологическая: ибо кто решился бы на такую дерзость, чтобы идти наперекор воле Всемогущего и Всеведущего? Разумеется, никто, — только бы воля эта была возвещена вполне достоверным, никакому сомнению недоступным, так сказать официальным способом. Но это условие — такого рода, что его нельзя выполнить. Скорее, напротив, возвещенный за волю Божию закон стараются удостоверить в качестве такого тем, что указывают на его согласие с нашими другими, т. е. естественными, моральными воззрениями, — апеллируют к ним, следовательно, как к чему-то более непосредственному и достоверному. А сюда присоединяется еще признание, что моральное поведение, вызванное только угрозой наказания или обещанием награды, будет моральным больше с виду, чем в действительности: ибо ведь в сущности оно основывается на эгоизме, и в последнем итоге решающее значение имеет здесь бо́льшая или меньшая готовность, с какою один человек сравнительно с другим способен верить без достаточных оснований. Но с тех именно пор как Кант разрушил считавшиеся раньше прочными основы спекулятивной теологии и эту последнюю, бывшую дотоле носительницей этики, хотел затем, наоборот, построить на этическом фундаменте, чтобы таким образом обеспечить ей существование, хотя бы только идеальное, — с тех пор менее, чем когда-либо, можно думать об обосновании этики путем теологии, так как уже неизвестно стало, какая из них должна быть грузом, а какая — опорою, и в конце концов попадаешь в circulus vitiosus.
Именно благодаря воздействию кантовской философии, затем благодаря одновременному влиянию беспримерного прогресса всех естественных наук, настолько подвинувшего нас вперед, что всякая прежняя эпоха представляется перед нашей детством, и наконец, благодаря знакомству с санскритской литературой, с браманизмом и буддизмом, этими древнейшими и наиболее распространенными, следовательно по времени и пространству наиболее выдающимися религиями человечества, которые ведь были также и отечественной исконной религией нашего собственного, как известно, азиатского племени, вновь получающего теперь, на своей чужой родине, поздние о них сведения: благодаря всему этому, говорю я, в течение последних пятидесяти лет философские основные убеждения европейских ученых претерпели изменения, которые иные, быть может, признают с некоторым колебанием, но которого все-таки отрицать нельзя. Вследствие этого и старые основы этики подгнили; тем не менее осталась уверенность, что сама этика никогда пасть не может, — откуда вытекает убеждение, что для нее
