делать; совершенно не говорю уже о других, материальных обоснованиях морали. В таком случае мне остается только напомнить изречение Екклезиаста (4, 6). „Лучше ладонь, полная мира, нежели обе горсти, исполненные заботы и суеты“. Во всяком познании всегда бывает мало подлинного, полноценного и нетленного, — подобно тому как в руде сотня пудов камня скрывает в себе лишь немного золотников золота. Но действительно ли предпочтут вместе со мною верное достояние большому, немногое остающееся в горне золото огромной наваленной в него первоначально массе; или же, напротив, меня будут обвинять в том, что я скорее отнял у морали ее фундамент, чем возвел его, доказывая, что законные и похвальные поступки людей часто совершенно лишены чисто-морального содержания, большею же частью обладают им лишь в малой доле, опираясь в остальном на мотивы, сила которых сводится в конце концов к эгоизму действующего лица: все эти соображения я должен оставить в стороне, не без опасений и даже с резиньяцией, — ибо я уже давно согласен с мнением циммермановского рыцаря: „Помни в душе до гроба, что нет на свете ничего столь редкостного, как хороший судья“. (Об одиночестве, ч. I, гл. 3, стр. 93). Да, я сравниваю уже в духе своем мой трактат, который может указать лишь столь узкое основание для всякого подлинного, добровольного правого поведения, для всякой человеческой любви, всякого благородства, где бы они и когда бы они ни встретились, — с трактатом моих конкурентов, уверенно выставляющих для морали широкие фундаменты, пригодные для любого груза, и притом отсылающих всякого скептика к совести, путем грозного взора в сторону его собственной нравственности, — и произведение мое представляется мне столь бедным и смиренным, как Корделия перед королем Лиром, с немногословным выражением своих достодолжных чувств, наряду с чрезвычайным уверением ее более красноречивых сестер. — Поэтому и пришлось искать одобрения в ученом девизе: magna est vis veritatis, et praevalebit („велика сила истины, и она одержит верх“), — девизе, который однако не особенно уже способен оказывать ободряющее влияние на того, кто жил и действовал. Тем не менее, я все-таки готов рискнуть об руку с истиной: ибо что претерплю я, то вместе претерпит и она.
Для народа мораль обосновывается теологией, как изреченная воля Бога. Философы же, за немногими исключениями, ревностно стремятся совершенно отбросить этот способ обоснования и, чтобы только
