значит более, нежели кубическая сажень разумения. С другой стороны, в подобном случае, при нашем вопросе: „что мне делать?“ у вопрошаемого часто не явится никакой иной мысли, кроме как о том, что́ надлежало бы нам делать соответственно его целям: это он тогда и ответит, сразу и как бы механически, даже и не подумав о наших целях, так как ответ непосредственно диктуется его волей, еще прежде чем вопрос мог предстать на решение его действительного суждения. Таким образом, он старается направить нас сообразно своим целям, даже и не сознавая этого, но сам полагая, что говорит по разумению, тогда как его устами гласит лишь умысел; он может даже дойти при этом до самой настоящей лжи, сам того не замечая. Настолько влияние познания перевешивается влиянием воли. Таким образом, говорит ли кто-нибудь по разумению, или по умыслу, об этом нельзя судить даже по свидетельству его собственного сознания; большею же частью надо брать свидетельство его интереса. Возьмем другой случай: если кто, преследуемый врагами, в смертельном страхе, спросит у встретившегося ему разносчика об обходном пути, то может случиться, что тот ответит ему тоже вопросом, не нужно ли ему чего-нибудь из его товара. — Я не хочу сказать этим, будто дело всегда так обстоит: напротив, иные люди, конечно, принимают непосредственно действительное участие в радости и горе других или, на кантовском языке, смотрят на них как на цель, а не как на средство. Но именно насколько близка или далека от каждого отдельного лица мысль считать другого не за средство, как обыкновенно, а и за цель, это служит мерилом великой этической разницы характеров; и к чему здесь в последней инстанции сводится дело, это и будет истинный фундамент этики, к которому я перейду лишь в следующем отделе.
Итак, Кант в своей второй формуле отметил эгоизм и его противоположность при помощи в высшей степени характеристического признака: я тем охотнее подчеркнул и осветил разъяснениями это ее ценное достоинство, что в остальном я, к сожалению, лишь с немногим могу согласиться в кантовском обосновании морали.
Третья и последняя форма, в какой Кант предлагает свой моральный принцип, есть автономия воли: „Воля всякого разумного существа имеет всеобщее законодательное значение для всех разумных существ“. Это, конечно, вытекает из второй формы. Из этой же новой формулировки должно (согласно стр. 71, R. — стр. 60) следовать, что специфический отличительный признак категорического императива заключается в том, что при хотении по обязанности воля освобождается от всякого интереса. Все прежние моральные принципы оказались неудачными потому, „что они всегда клали в основу поступков,
