цип всеобщего значения всех его правил как законов, без всякого объекта воли, могущего заранее представить какой-либо интерес, сам по себе может служить импульсом и порождать интерес, получающий наименование чисто-морального, или, иными словами, каким образом чистый разум может быть практическим? Ответ на этот вопрос превосходит силы всякого человеческого разума, и все старания и труды в этом направлении напрасны“. — Но тогда надлежало бы думать, что если какая-либо вещь, существование которой утверждают, не может быть даже постигнута в своей возможности, то по крайней мере должна быть фактически доказана ее действительность: между тем категорический императив практического разума прямо выставлен не как факт сознания и не получил никакого иного обоснования в опыте. Напротив, нас довольно часто предостерегают, что его нельзя искать таким антрополого-эмпирическим путем (например, стр. VI предисловия, R., стр. 5 и стр. 59, 60, R., стр. 52). К тому же нас повторно (например, стр. 48, R., стр. 44) уверяют, „что никаким примером, т. е. эмпирически, нельзя доказать, существует ли всюду подобного рода императив“; и на стр. 49 (R., стр. 45), „что действительность категорического императива дана не в опыте“. — Если сопоставить все это, то можно, пожалуй, действительно прийти к подозрению, что Кант дурачит своих читателей. Но хотя это, по отношению к теперешней немецкой философской публике, было бы, конечно, дозволено и справедливо, однако в кантовские времена ее качества еще не обрисовались в такой мере, как потом; а сверх того именно этика была темою, наименее пригодной для шуток. Мы должны, следовательно, остаться при убеждении, что вещь, которая не может ни быть постигнута как возможная, ни быть доказана как действительная, не имеет никакого удостоверения своего бытия. — Если же мы, теперь, хоть попытаемся уловить ее просто помощью фантазии и представить себе человека, душа которого была бы во власти одними категорическими императивами вещающего абсолютного долга, как некоего демона, постоянно стремящегося руководить его поступками вопреки его склонностям и желаниям, — то мы не увидим здесь правильного изображения природы человека и совершающихся внутри нас процессов: но мы признаем тут, конечно, искусственный субститут теологической морали, к которой он относится, как деревянная нога — к живой.
Таким образом, вывод наш — тот, что кантовская этика, совершенно как и все прежние, лишена всякого надежного фундамента. Как показало в самом начале предпринятое мною исследование ее императивной формы, она в сущности — лишь обращенная теологическая мораль, скрытая под очень абстрактными и как будто a priori найден-
