проценты, что затронут и постепенно должен растаять капитал, вполне слово в слово можно сказать: „она следует за ним как его тень, когда он пытается скрыться от нее; он может, правда, найти забвение в удовольствиях и развлечениях или заснуть, но неизбежно время от времени возвращается к себе самому или просыпается, когда начинает слышать ее страшный голос“ и т. д. — Представив эту форму суда существенной для дела и проведя ее поэтому с начала до конца, Кант пользуется ею для следующего тонко рассчитанного софизма. Он говорит: „но если обвиняемого своею совестью представляют себе одним и тем же лицом с судьею, то это есть несообразный способ представления о суде, — ибо, ведь, в таком случае обвинитель всегда проиграет дело“. В пояснение к этому прибавлено еще очень натянутое и неясное примечание. А отсюда он выводит, что мы, дабы не попасть в противоречие, должны представлять себе внутреннего судью (в этой судебной драме совести) отличным от нас, кем-то другим, притом сердцеведом, всезнающим, всеобязующим и, в качестве исполнительной власти, всемогущим. Таким образом теперь он самым ровным путем ведет своего читателя от совести к дейсидэмонии, как ее совершенно необходимому следствию, втайне рассчитывая на то, что читатель тем охотнее туда за ним последует, что воспитание с самых ранних лет сделало для него такие понятия совсем близкими, даже его второй натурой. Поэтому-то Кант легко достигает здесь цели; между чем он должен был бы ее отвергнуть и подумать о том, чтобы не только проповедовать здесь добросовестность, но и практиковать ее. — Я безусловно отвергаю приведенное выше положение, на которое опираются все эти выводы; я даже прямо объявляю его за уловку. Неверно, что обвинитель всегда должен проиграть, если обвиняемый — одно лицо с судьею; по крайней мере, этого нет на внутреннем судилище: разве в моем прежнем примере о поручительстве обвинитель проиграл? — Или при этом, чтобы не попасть в противоречие, и здесь тоже надлежало прибегнуть к такому олицетворению, и необходимо было объективное представление кого-то другого в качестве судьи, приговором которого было громовое слово „глупый шаг“? Быть может в виде воплощенного Меркурия? Или в виде олицетворенной Μῆτις, рекомендуемой Гомером (Н., 23, 313 и сл.), так чтобы и здесь был открыт путь к дейсидэмонии, хотя и языческой?
Если Кант в своем трактате остерегается приписывать какое-либо объективное значение своей уже здесь вкратце, но все-таки в существенных чертах намеченной моральной теологии, а выставляет ее лишь как субъективно необходимую форму, то это не избавляет его от обвинения в произвольности, с какой он строит ее, хотя бы
