лишь в качестве субъективной необходимости: ибо он пользуется при этом совершенно необоснованными предпосылками.
Итак, достоверно то, что вся юридико-драматическая форма, в которой Кант изображает этику и которую он, как тождественную с самим делом, выдерживает сплошь до конца, чтобы в заключение вывести из нее следствия, для совести совершенно несущественна и вовсе не специфична. Скорее это гораздо более общая форма, которую легко принимает размышление над всяким практическим обстоятельством и которая главным образом обусловлена возникающим при этом большею частью конфликтом противоположных мотивов, последовательно взвешиваемых рефлектирующим разумом, — при чем безразлично, будут ли эти мотивы морального или эгоистического характеру и идет ли дело об обсуждении того, что еще будет сделано, или о перебирании того, что уже совершено. Если же мы теперь лишим учение Канта этой, лишь произвольно приданной ему драматико-юридической формы, то исчезнет и окружающий его ореол, вместе с его импозантным эффектом, и останется просто то, что при последовательном размышлении о наших поступках у нас порою является особого рода недовольство собою, имеющее ту особенность, что оно касается не последствия, а самого поступка, и не опирается на эгоистические основания, подобно всякому другому недовольству, когда мы раскаиваемся в неблагоразумии своего поведения, — нет, здесь мы недовольны как раз тем, что мы поступили слишком эгоистично, слишком много заботились о своем собственном и слишком мало о чужом благе или даже, без собственной выгоды, сделали своею целью горе других, ради него самого. Что мы можем вследствие этого быть недовольны собою и огорчаться страданиями, которые мы не претерпели, а причинили, это — голый факт, которого никто не станет отрицать. Дальше мы рассмотрим его связь с единственно прочной основой этики. Кант же, как умный поверенный, путем прикрас и преувеличений, постарался возможно более использовать исконный факт, чтобы иметь под рукою действительно широкое основание для своей морали и моральной теологии.
После того как я, в угоду истине, подверг кантовскую этику критике, которая не имеет поверхностного характера, как прежние, а подрывает ее в ее глубочайшей основе, справедливость, кажется мне, требует, чтобы на прощанье я не оставил без упоминании величай-
