мировую комедию, для которой мы служим простыми марионетками и ничем более, — хотя и с той значительной разницей, что пчелиный улей по крайней мере все-таки действительно получается, вместо же моральной мировой комедии на деле разыгрывается в высшей степени неморальная. Таким образом оказывается, что здесь императивная форма кантовской этики, нравственный закон и абсолютный доли, проведены дальше, превратившись в систему морального фатализма, развитие которой порою впадает в комизм[1].
Если в кантовской этике сказывается известный моральный педантизм, то у Фихте комичнейшее моральное педантство даст богатый материал для сатиры. Прочтите, например, на стр. 407—409, решение известного казуистического примера, когда из двух человеческих жизней одна обречена на гибель. Точно так же все ошибки Канта возведены в превосходную степень; например, стр. 199: „Поступать по влечениям симпатии, сострадания, человеколюбия безусловно неморально и морали противоречит“. — Стр. 402: „Побуждением к оказанию услуг никогда не должно служить необдуманное добросердечие, а только ясно сознанная цель — сколь возможно более споспешествовать причинности разума“. — Но среди этого педантства с очевидностью проглядывает собственная философская неразвитость Фихте, какой и надо ожидать от человека, которому учительство никогда не оставляло времени для учения: он серьезно выставляет и самыми
- ↑ Для доказательства сказанного я уделю здесь место лишь немногим примерам. Стр. 196: „Нравственное стремление абсолютно, оно требует безусловно, без всякой цели вне его самого“. — Стр. 232: „И вот, вследствие нравственного закона, эмпирическое временное существо должно стать точным оттиском первоначального я“. — Стр. 308: „Весь человек — вместилище нравственного закона“. Стр. 342: „Я — лишь инструмент, простое орудие нравственного закона, безусловно не цель“. — Стр. 343: „Всякий — цель как средство для реализации разума: в этом последняя конечная задача его бытия, — только для этого он живет, и если бы эта задача не осуществилась, то ему вообще нет надобности существовать“. — Стр. 347: „Я — орудие нравственного закона в нравственном мире!“ — Стр. 360: „Таково предписание нравственного закона, чтобы мы питали тело для поддержания его здоровья; это, разумеется, не может иметь никакого иного смысла и никакой иной цели, кроме как для того чтобы быть пригодным орудием для служения разумной цели“. — (Срав. стр. 371) Стр. 376: „Всякое человеческое тело — орудие для служения разумной цели: поэтому моею целью должно быть возможно большая пригодность всякого орудия для этого; я должен, следовательно, относиться с заботливостью ко всякому“. — Так выводит он человеколюбие! — Стр. 377: „Я могу и вправе заботиться о себе самом лишь, просто потому и поскольку я орудие нравственного закона“. — Стр. 388: „Защищать преследуемого с опасностью собственной жизни, это — абсолютная обязанность: коль скоро человеческая жизнь в опасности, вы не вправе более думать о своей собственной безопасности“. — Стр. 420: „Нет иного взгляда на моего ближнего в области нравственного закона, кроме того, что он орудие разума“.
