ходячими доводами защищает liberum arbitrium indifferentiae (стр. 160, 173, 205, 208, 237, 259, 261). — Кто еще не вполне убежден, что мотив, хотя и воздействуя через посредство познания, есть такая же причина, как и всякая иная, и, значит, влечет за собою ту же необходимость следствия, как и всякая иная, так что все человеческие поступки имеют строго необходимый характер, — тот еще неразвит философски и незнаком с элементами философского познания. Признание строгой необходимости человеческих поступков, это — пограничная линия, отделяющая философские умы от других: и, придя к ней, Фихте ясно показал, что он принадлежит к последним. Если же он затем опять, идя по следам Канта (стр. 303), говорить вещи, стоящие в прямом противоречии с вышеприведенными местами, то это только доказывает, как и множество других противоречий в его сочинениях, что он совсем не имел твердого основного убеждения, как человек, никогда серьезно не относившийся к исследованию истины, — да такое убеждение совершенно и не было нужно для его целей. Всего комичнее, что этого человека восхваляли за самую строгую последовательность, принимая за таковую его педантический тон, пространно доказывающий тривиальные вещи.
Самое полное развитие этой фихтевской системы морального фатализма мы находим в его последнем сочинении: „ІИаукослоние, изложенное в его общих чертах“ (Die Wissenschaftslehre in ihrem allgemeinen Umrisse dargestellt, Берлин, 1810), — которое имеет то преимущество, что заключает всего 46 страниц in-12° и все-таки содержит in nuce всю его философию, так что его можно рекомендовать всем тем, кто считает свое время слишком ценным, чтобы тратить его на более обширные произведения этого автора, написанные с христиано-вольфовской пространностью и скукой и рассчитанные собственно на обман, а не на поучение читателя. Итак, в этом маленьком сочинении говорится на стр. 32: „Интуиция чувственного мира нужна была лишь для того, чтобы в этом мире я проявилось как абсолютно долженствующее“. — На стр. 33 появляется даже „долг явности долга“, а на стр. 36 „долг усмотрения, что я должен“. — Вот куда, следовательно, сейчас же после Канта привела, как exemplar vitiis imitabile, императивная форма кантовской этики, с ее недоказанным долгом, который она испросила себе как вполне удобное που στῳ.
Впрочем, все здесь сказанное не подрывает заслуги Фихте, состоящей в том, что философию Канта, этот поздний шедевр человеческого глубокомыслия, он затмил и даже вытеснил у нации, где она появилась, пустозвонными гиперболами, сумасбродствами и под маской глубокомыслия скрывающейся бессмыслицей своего „Основоположения общего наукословия“ и тем неопровержимо доказал миру, какова
