именно — проблемы о свободе воли и проблемы о реальности внешнего мира, или об отношении идеального к реальному. Насколько, впрочем, вопрос о свободе воли выяснился для древних, это можно достаточно видеть из аристотелевской Никомаховой этики (Ethica Nicom., III, гл. 1—8), где мы найдем, что мышление автора по этому вопросу касается в сущности лишь физической и интеллектуальной свободы, так что он постоянно говорит лишь об ἑκουσιον και ἀκουσιον („добровольном и недобровольном“), принимая за одно добровольность и свободу. Гораздо более трудная проблема моральной свободы еще не представлялась его уму, хотя без сомнения, его мысли порой доходят до нее, особенно в Никомаховой этике (Ethica Nicom.), II, 2 и III, 7, где однако он впадает в ошибку — выводит характер их поступков, а не наоборот. Точно также он весьма неудачно критикует приведенное мною выше убеждение Сократа; в других же местах убеждение это опять становится его собственным, напр. Nicom., X, 10: το μὲν ούν τῆς φύσεως δῆλον ώς οὐκ ἐφ’ἡμῖν ὑπάρχει, ἀλλἀ διά τινας ϑείας ἀιτίας τοῖς ώς ἀληϑῶς εὐτυχέσιν ὑπάρχει („итак, очевидно, то, что дается природой, не в нашей власти, но, порождаемое какими-то божественными причинами, присуще тем, кто действительно счастлив“). Далее: Δεῖ δἡ τὀ ἦϑος προϋπάρχειν πως οἰκεῖον τῆς ἀρετῆς, στέργον τὸ καλὀν καὶ δυσχεραῖνον τὸ αἰσχρόν („надлежит, стало быть, признать, что нравственность так или иначе существует заранее, дружественная добродетели, стремясь к достойному и чураясь постыдного“); это согласуется с цитированным мною выше местом, а также с Великой этикой (Eth. magna, 1, 11): Οὐκ ἔσίαι ὁ προαιρούμενος εἶναι σπουδαιότατος, ἂν μὴ καὶ ἡ φυσις ύπάρξῃ, βελτίων μέντοι ἔσται („не будет достойнейшим тот, кто этого пожелает, если это не будет также дано ему от природы, — сделаться лучше однако он может“). В том же духе разбирает Аристотель вопрос о свободе воли в Великой этике (Ethica magna), I, 9—18 и в Эвдемовой этике (Ethica Eudemia) II, 6—10, где он еще несколько ближе подходит к подлинной проблеме: все это однако неопределенно и поверхностно. Всюду сказывается его метод: он не подходит прямо к делу, с помощью анализа, а выводит свои заключения синтетически, из внешних признаков: вместо того чтобы проникать внутрь, добраться до края вещей, он придерживается внешних примет, даже слов. Метод этот легко сбивает с пути и в более глубоких проблемах никогда не ведет к цели. Здесь, например, Аристотель останавливается перед мнимою противоположностью между необходимым и добровольным, αναγκαιον και ἑκουσιον, как перед стеной: между тем лишь по ту ее сторону лежит уразумение того, что добровольное необходимо именно как такое, благодаря мотиву, без которого волевой акт столь же невозмо-
