зум (напр., в предисловии, стр. XII, R. стр. 8). Ибо после того как раз было допущено, что по отношению к практической области имеется ex tripode указующий разум, то очень естественно уже было предоставить то же преимущество и его брату, даже собственно прямо консубстанции, разуму теоретическому, и объявить его столь же властно-непосредственным, как и тот, в результате чего получились столь же беспредельные, как и очевидные выгоды. И вот, все философских и фантастических дел мастера, во главе с изобличителем атеистов И. Г. Якоби, устремились в эту неожиданно открывшуюся перед ним дверцу, чтобы выпустить на рынок свой печатный товарец или чтобы спасти по крайней мере наиболее излюбленные вещи из старого наследства, которому угрожала гибель от кантовского учения. — Подобно тому как в жизни отдельного лица одна ошибка юности часто портит всю житейскую карьеру, точно так же единственная, сделанная Кантом, ложная предпосылка о совершенно трансцендентными кредитивами снабженном и, как высшие апелляционные судилища, „без оснований“ решающем практическом разуме имела своим последствием то, что из строгой, трезвой критической философии возникли самые чуждые ей по своему характеру учения, учения о сначала только смутно „предчувствующем“, затем уже ясно „разумеющем“, наконец даже в образах „интеллектуально созерцающем“ „сверхчувственное“ разуме, за „абсолютные“, т. e. ex tripode данные, изречения и откровения которого теперь всякий фантазер мог выдавать свои бредни. Эта новая привилегия была добросовестно использована. Вот где, стало быть, источник того непосредственно за кантовским учением появляющегося философского метода, который состоит в мистификации, импонировании, обмане, пускании пыли в глаза и пустозвонстве и эпоху которого история философии будет со временем обозначать как „период недобросовестности“. Ибо характер добросовестности, общего с читателем искания, какой присущ сочинениям всех прежних философов, здесь исчезает: философских дел мастер этой эпохи желает не наставить, а одурачить своего читателя, — о чем свидетельствует каждая страница. В качестве героев этого периода блещут Фихте и Шеллинг, а наконец даже и их совершенно недостойный и гораздо ниже этих талантливых господ стоящий, неуклюжий, бездарный шарлатан Гегель. Хор составляли всякого рода профессора философии, с серьезной миной повествововшие перед своей публикой о бесконечном, об абсолютном и многих иных вещах, о которых они совершенно ничего не могли знать.
В качестве переходной ступени к этому пифийству разума воспользовались даже жалкой словесной уловкой, что так как слово Ver-
