цание беспристрастных свидетелей во втором случае окажутся гораздо более громкими и сильными; поэтому уже и Аристотель говорит: δεινότερον δέ ἐστι τὸν ὰτυχοῦντα, ἢ τὸν εὐτυχοῦντα, ἀδικεῖν („несправедливее же нанести обиду человеку несчастному, нежели счастливому“), Probl., XXIX, 2. Еще же слабее, чем в первом случае, будут эти упреки, если мы поживились таким образом на счет казны, — ибо последняя не может быть предметом сострадания. Ясно, что материал для собственного и чужого порицания дает не прямо само правонарушение, а прежде всего причиненное через него страдание другим. Простое правонарушение, такое, например, как выше, по отношению к казне, правда, тоже возбудит неодобрение совести и других, но лишь поскольку им затронут принцип уважения ко всякому праву, делающий истинно честного человека: значит, — косвенно и в меньшей степени. Однако, если это была вверенная нам казна, то дело принимает совершенно иной вид, так как тут выступает на сцену установленное выше понятие двойной несправедливости, с его специфическими особенностями. На разъясненном здесь зиждется то, что самый тяжкий упрек, какой всюду делается алчным лихоимцам и легальным плутам, заключается в том, что они присвоили себе имущество вдов и сирот, — именно потому что последние, как совершенно беззащитные, еще больше других должны были бы возбуждать сострадание. Таким образом, именно полное отсутствие сострадания налагает на людей пятно бесчестности.
6) Еще очевиднее, чем для справедливости, сострадание лежит в основе человеколюбия. Никто не получит от других доказательства подлинного человеколюбия, пока его дела во всех отношениях хороши. Счастливый, правда, может во многих случаях испытать на себе благожелательство своих родных и друзей, но проявления того чистого, бескорыстного, объективного участия к чужому положению и судьбе, которое есть результат человеколюбия, остаются на долю того, кого постигнет то или иное страдание. Ибо в счастливом как таком мы не принимаем участия; напротив, он как такой остается чужд нашему сердцу: habeat sibi sua. Даже, если ему дано много перед другими, он легко возбудит зависть, угрожающую, при его возможном падении с высоты счастья, превратиться в злородство. Однако по большей части угроза эта остается без исполнения, и дело не доходит до софокловского γελῶσι δ’εχϑροι („смеются враги“). Ибо коль скоро счастливый падает, в сердцах остальных происходит великий переворот, поучительный для нашего вопроса. Именно, теперь прежде всего обнаруживается, какого рода было то участие, какое принимали в нем друзья его счастья: diffugiunt cadis cum faece siccatis amici („разбегаются друзья, когда иссякнут с отстоем кувшины“). Но, с
