качестве средства, большим ущербом других. Для этих двух характеров, стало быть, между я, ограниченном их собственной личностью, и не-я, охватывающим остальной мир, существует широкая пропасть, огромная разница: их принцип — Pereat mundus, dum ego salvus sim („пусть погибнет мир, только бы я был цел“). Для доброго человека, напротив, различие это вовсе не столь велико и даже, в поступках благородства, оно является уничтожившимся, так как здесь чужому благу содействуют на счет собственного, стало быть чужое „я“ ставится на одну доску с своим: а где дело идет о спасении многих, там собственное „я“ всецело приносится им в жертву, при чем отдельное лицо отдает свою жизнь за многих.
Теперь спрашивается: что, это последнее понимание отношения между собственным и чужим „я“, лежащее в основе поступков доброго характера, — не будет ли оно ошибочным и основанным на заблуждении? Или же это, напротив, надо сказать о противоположном понимании, каким руководствуется эгоизм и злоба?
Это в основе эгоизма лежащее понимание с эмпирической точки зрения имеет себе строгое оправдание. Разница между собственной и чужой личностью является в опыте абсолютной. Различие пространства, отделяющее меня от другого, отделяет меня также от его блага и горя. — Против этого можно было бы прежде всего заметить, что познание, какое мы имеем о собственном „я“, вовсе не есть познание исчерпывающее и до последней своей основы ясное. Путем интуиции, осуществляемой мозгом по данным чувств, стало быть — косвенно, мы познаем собственное тело как объект в пространстве, а путем внутреннего чувства — длительный ряд наших стремлений и волевых актов, возникающих по поводу внешних мотивов, наконец также — разнообразные, более слабые или более сильные движения собственной воли, к которым можно свести все внутренние ощущения. Вот и все: ибо познавание само в свой черед не познается. Подлинный же субстрат всего этого явления, наша внутренняя сущность в себе, само хотящее и познающее, для нас не доступно: мы видим лишь вовне, внутри — мрак. Поэтому знание, какое мы имеем о себе самих, вовсе не бывает полным и исчерпывающим; напротив, оно очень поверхностно, и в большей, даже главной своей части мы остаемся для себя самих неизвестными и загадкой, или, как говорит Кант: „я“ познает себя лишь как явление, а не в том, что́ оно такое само себе. Хотя в той другой части, которая доступна нашему познанию, каждый совершенно отличен от другого, но отсюда еще не следует, чтобы точно так же обстояло дело и относительно той значительной и существенной части, которая остается для каждого скрытой и неизвестной. Для нее, стало быть, сохраняется по крайней мере возможность того, что она у всех одна и тождественна.
