Я решился испортить коммерцию и кредит жалким горе-философам, которые философствуют по дудке правительств.
Министры просвещения не могли воспользоваться мною, и я благодарю небо, что я не таков, какой им был бы нужен. Собственно, они могут пользоваться только такими, которые дают собою пользоваться.
Все ученые в Европе, так или иначе зависящие от государства, составили тайный заговор в пользу теизма, т. е. они тщательно подавляют всякую истину, которая может быть неблагоприятна для последнего, и при том — со страхом и тщательностью, которые порождает нечистая совесть. Так как у меня подобного усердия нет и нет пощады для таких низменных поступков и уважения перед этими пустыми головами, то государство и не может воздать мне никакой почести. Ибо
|
„Sie thäten gern grosse Männer verehren, |
Я хотел бы, чтобы философы, которые придают добрым делам такую большую, более того, — исключительную ценность и считают их высшей целью человека, все-таки спросили себя по совести, не лежит ли в основе этой столь моральной догмы их какое-нибудь своекорыстное намерение? Не пугает ли их, например, втихомолку та опасность, которая угрожала бы миру, если бы добрые дела перестали обладать высшей ценностью, и, следовательно, не ратуют ли они в своей борьбе за добрые дела не столько ради вечного благоденствия людей, сколько ради временного? — Дело в том, что моя философия — единственная, которая выходит в этике за рамки добрых дел и знает нечто высшее, а именно — аскетизм. Добрые дела сводятся к уравнению своего и чужого блага, а иногда и к предпочтению чужого блага собственному. Они поэтому сплошь относительны; ибо внимание ко благу других модифицирует наше хотение блага собственного. А каком образом это должно оказывать глубочайшее влияние на наше существование и на существование мира, — это остается таинственным, не поддается разгадке.
- ↑ Они охотно почитали бы великих людей, если бы последние были в то же время и прощелыгами.
