торые редко находят себе достаточное признание; пусть сообразят, что если, согласно нашему воззрению, весь внешний мир — только объективация, зеркало воли, сопутствующее ей для ее самопознания: даже, как мы скоро увидим, для возможности ее искупления, и что если в то же время мир как представление, рассматриваемый отдельно, когда мы, отрешенные от хотения, его одного принимаем в свое сознание, мир есть самая отрадная и единственно-невинная сторона жизни, — то мы должны видеть в искусстве более высокую степень, более совершенное развитие всех этих свойств, ибо оно по существу дает то же, что и самый мир явлений, только сосредоточеннее, полнее, сознательно и намеренно, и поэтому в полном смысле слова может быть названо цветом жизни. Если весь мир как представление — только видимость воли, то искусство — уяснение этой видимости, camera obscura, которая отчетливее показывает вещи и позволяет лучше озирать их, — пьеса в пьесе, сцена на сцене в Гамлете.
Наслаждение всем прекрасным, утешение, доставляемое искусством, энтузиазм художника, позволяющий ему забывать жизненные тягости, — это преимущество гения перед другими, которое одно вознаграждает его за страдание, возрастающее в той мере, в какой светлеет сознание, и за одиночество в пустыне чуждого ему поколения, все это зиждется на том, что, как мы впоследствии увидим, в себе жизни, воля, самое бытие есть постоянное страдание и отчасти плачевно, отчасти ужасно, — между тем как оно же, взятое только в качестве представления, в чистом созерцании, или воспроизведенное искусством, свободное от мук, являет знаменательное зрелище. Эта чисто познаваемая сторона мира и воспроизведение ее в каком-нибудь искусстве — вот стихия художника. Его приковывает зрелище объективации воли, он отдается ему и не устает созерцать его и воспроизводить в своих изображениях, и сам несет тем временем издержки по постановке этого зрелища, т. е. он сам — та воля, которая так объективируется и пребывает в постоянном страдании. Это чистое, истинное и глубокое познание сущности мира обращается для него в самоцель, и он весь отдается ему. Поэтому оно не становится для него квиетивом воли, как для святого, достигнувшего резиньяции: оно искупает его от жизни не навсегда, а только на мгновения, и следовательно еще не есть для него путь, ведущий из жизни, а только временное утешение в ней, — пока его возросшие от этого силы не утомятся, наконец, такой игрою и не обратятся к серьезному. Символ такого перехода можно видеть в святой Цецилии Рафаэля. Обратимся же и мы в следующей книге — к серьезному.
