не могут изменить самой воли, потому что они сами имеют силу над ней только при том условии, что она именно такова, как она есть. Все, что они могут сделать, — это лишь изменить направление ее стремлений, т. е. устроить так, чтобы то, чего она неуклонно ищет, она искала на другом пути, чем раньше. Поэтому, всякие поучения и умственное развитие, т. е. внешние воздействия, могут убедить ее, что она заблуждается в своих средствах, могут сделать так, чтобы она стала искать на совершенно другом пути, даже в совершенно другом объекте, той цели, к которой она по своему внутреннему существу раз навсегда стремится, — но никогда не могут они сделать так, чтобы воля действительно захотела чего-нибудь другого, чем она хотела до сих пор: ее хотение остается неизменным, потому что воля и есть только самое это хотение, которое иначе, в случае изменения воли, должно бы быть подавлено. Между тем изменчивость познания, а потому и поведения, заходит так далеко, что воля старается достигнуть своей неизменной цели, например, Магометова рая, однажды в мире действительном, другой раз — в воображаемом, соразмеряя с этим свои средства и в первом случае пользуясь умом, насилием и обманом, а во втором — воздержанием, справедливостью, благостыней, паломничеством в Мекку. Но от этого не изменились ни ее стремление, ни, еще меньше, она сама. Если, таким образом, ее поступки и оказываются, понятно, весьма различными в различные периоды, то ее хотение остается совершенно тем же. Velle non discitur.
Для действительности мотивов необходимо, чтобы они не только были налицо, но и чтобы они были познаны, ибо, по упомянутому уже раз, очень хорошему выражению схоластиков, «конечная причина действует не согласно своему реальному бытию, а согласно бытию познанному». Для того, например, чтобы проявилось отношение, существующее в данном человеке между эгоизмом и состраданием, недостаточно, чтобы он, скажем, владел богатством и видел чужую нужду: нет, он должен знать также, что́ можно сделать богатством как для себя, так и для других; и не только чужое страдание должен он себе представлять, но он должен знать также, что́ такое страдание и, в то же время, что́ такое наслаждение. Быть может, в одном каком-нибудь случае он не знал всего этого так хорошо, как в другом, и если он в одинаковых случаях поступал различно, то причина этого заключается лишь в том, что обстоятельства, собственно, были другие, именно в той части, которая зависит от того, как он их познает, — хотя они и кажутся одинаковыми.
