греческих философов за то, что они не были жидами, превозносит одного Платона и разливается в восторге по поводу того, что последний, научившись своей геометрии у египтян, астрономии — у вавилонян, магии — у фракийцев и многому у ассириян, — своему теизму научился у евреев: («знаю твоих учителей, хотя бы ты и пожелал скрыть их… мысль о боге ты получил от евреев»). Трогательная встреча! По Плутарху (in Mario), или еще лучше, по Лактанцию (I, 3, 19) Платон благодарил природу за то, что он человек, а не животное, мужчина, а не женщина, грек, а не варвар. И вот как раз в еврейском молитвеннике Исаака Эйхеля (пер. с евр., 2 изд. 1799 г., 7) мы находим утреннюю молитву, в которой молящийся благодарит и славословит Господа за то, что Он создал его евреем, а не язычником, свободным, а не рабом, мужчиной, а не женщиной! Если бы Кант произвел подобное историческое исследование, то он не попал бы в неприятную необходимость выводить эти три понятия из разума и в то же время признавать, что они не могут быть доказаны разумом, и делать таким образом из разума софиста, объявляя (339; V. 397), что „это софизмы не отдельного человека, а самого чистого разума, от которых не может избавиться и наимудрейший из людей: самое большое, что он может сделать, это — вскрыть заключающееся в них заблуждение, но ему никогда не отделаться от их назойливо дразнящей видимости“. Значит, эти кантовские „идеи разума“ можно сравнить с фокусом, в котором сходятся отбрасываемые вогнутым зеркалом лучи, пересекаясь на вершок от его поверхности; вследствие чего, в силу неизбежного акта рассудка, нам представляется в этом пункте предмет, не имеющий на самом деле никакой реальности.
В высшей степени неудачным является выбранное для этих мнимо-необходимых продуктов чистого разума название идей, заимствованное у Платона, именовавшего так вечные и непреходящие образы вещей, которые, умноженные в пространстве и времени, неясно виднеются в бесчисленных, индивидуальных, преходящих вещах. Таким образом, идеи Платона всецело наглядны, как это показывает избранное для них слово, которое можно было бы соответственно перевести — „наглядность“ или „зримость“. Кант же применил его к обозначению вещей, лежащих настолько далеко от всякого возможного созерцания, что даже абстрактное мышление едва до него достигает! Слово идея, введенное Платоном, сохраняло с тех пор в течение двадцати веков то значение, в котором употреблял его Платон: ибо не только все философы древности, но и схоластики и даже отцы
