лежало к поучительному, а не к занимательному роду; покамест же процветало ложное. Ибо соединить действительное дело с видимостью дела трудно, если не невозможно. Именно в том и заключается проклятие нашего мира нужды и потребностей, что им все должно служить и порабощаться: поэтому он и не создан так, чтобы благородные и возвышенные стремления, каким является стремление к свету истины, могли в нем беспрепятственно процветать и довлеть себе. И если даже иной раз такое стремление сумеет завоевать себе силу и этим будет введено понятие о нем, то сейчас же и им овладеют материальные интересы, личные цели, для того чтобы сделать из него свое орудие или свою маску. Вот почему, после того как Кант снова доставил философии уважение, даже и она вскоре должна была стать орудием целей — государственных сверху, личных снизу: впрочем, говоря точнее, не она сама, а ее двойник, который сходит за нее. И это не должно нас удивлять, ибо невероятно-преобладающее большинство людей по своей природе решительно не способны к каким-нибудь иным целям, кроме материальных, и даже не могут понимать других. Поэтому стремление к одной истине слишком высоко и эксцентрично, для того чтобы можно было ожидать, будто все, будто многие, будто некоторые даже искренне примут в нем участие. Если же мы все-таки иногда замечаем (как, например, ныне в Германии) поразительное оживление, всеобщие хлопоты, писания и речи, посвященные философии, то можно смело предположить, что действительное primum mobile, скрытая пружина такого движения, несмотря на все торжественные физиономии и уверения, лежит исключительно в реальных, а не идеальных целях; что здесь имеются в виду личные, служебные, церковные, государственные, короче — материальные интересы; что, следовательно, только партийные замыслы приводят в столь сильное движение многочисленные перья мнимых мудрецов и что путеводной звездою для этих шумливых господ служат умыслы, а не мысли, — и уж наверное меньше всего при этом думают они об истине. Она не находит себе сторонников: напротив, среди этой философской сутолоки она может так же спокойно и незаметно проходить свой путь, как и в зимнюю ночь самого мрачного и закоснелого в церковной вере столетия, когда она как тайное учение передается лишь немногим адептам или даже доверяется только пергаменту. Я решаюсь даже сказать, что ни одна эпоха не может быть более неблагоприятна для философии, чем та, когда ею позорно злоупотребляют, делая из нее, с одной стороны, орудие государства, а с другой — сред-
