Послѣ такихъ сценъ, Кельмаркъ часто сердился самъ на себя. „Никто никогда не будетъ любить меня, какъ эта женщина!“ думалъ онъ. Онъ вспоминалъ ихъ прежнюю близость въ домѣ бабушки. Всегда онъ былъ для нея оракуломъ, богомъ. Она защищала его передъ бабушкой, скрывала его проказы, доставала ему денегъ, когда онъ нуждался въ нихъ. Гдѣ найти подобную вѣрность и преданность? Развѣ она и теперь не страдала отъ его страсти къ юному Говартцу?
Затѣмъ, точно происходилъ переворотъ въ его добрыхъ намѣреніяхъ. Изъ-за одного слова, интонаціи голоса, взгляда, если онъ подмѣчалъ суровость или удивленіе на лицѣ Бландины, онъ начиналъ снова сомнѣваться въ ней, даже ненавидѣть ее, усматривая въ ея преданности только мучительное и нездоровое любопытство, только утонченность мести и презрѣнія. Она изловчалась какъ онъ воображалъ, смущать его, мучить своимъ отреченіемъ. Этотъ ангелъ представлялся ему только мучительницею.
После таких сцен Кельмарк часто сердился сам на себя. «Никто никогда не будет любить меня, как эта женщина!» — думал он. Он вспоминал их прежнюю близость в доме бабушки. Всегда он был для неё оракулом, богом. Она защищала его перед бабушкой, скрывала его проказы, доставала ему денег, когда он нуждался в них. Где найти подобную верность и преданность? Разве она и теперь не страдала от его страсти к юному Говартцу?
Затем, точно происходил переворот в его добрых намерениях. Из-за одного слова, интонации голоса, взгляда, если он подмечал суровость или удивление на лице Бландины, он начинал снова сомневаться в ней, даже ненавидеть ее, усматривая в её преданности только мучительное и нездоровое любопытство, только утонченность мести и презрения. Она изловчалась как он воображал, смущать его, мучить своим отречением. Этот ангел представлялся ему только мучительницею.
