Божіимъ, и не только не устранила-бы препятствій къ спасенію, но умножила бы ихъ, сдѣлала бы ихъ непреодолимыми для большей части рода человѣческаго.
За этимъ исключеніемъ, я остаюсь по поводу этого вопроса въ почтительномъ сомнѣніи. Я не имѣю претензіи считать себя непогрѣшимымъ; быть можетъ, другіе люди рѣшили то, что мнѣ кажется нерѣшеннымъ; я разсуждаю за себя, а не за нихъ; я не порицаю ихъ и не подражаю имъ: ихъ сужденіе, быть можетъ, лучше моего, но не моя вина, что оно не мое.
Признаюсь вамъ также, что величіе Писанія удивляетъ меня, что святость Евангелія говоритъ моему сердцу. Посмотрите книги философовъ со всей ихъ помпой; какъ онѣ малы въ сравненіи съ этой! Возможно-ли, чтобы такая возвышенная и въ тоже время такая простая книга была человѣческимъ произведеніемъ? Возможно-ли, чтобы тотъ, чью исторію она сообщаетъ, самъ былъ только человѣкомъ? Таковъ-ли тонъ энтузіаста или честолюбиваго сектанта? Какая кротость, какая чистота нравовъ! Какое трогательное изящество поученій! Какая возвышенность правилъ! Какая глубокая мудрость рѣчей! Какое присутствіе духа, тонкость и мѣткость отвѣтовъ! Какая власть надъ страстями! Гдѣ тотъ человѣкъ, гдѣ тотъ мудрецъ, который умѣетъ дѣйствовать, страдать и умирать безъ слабости и безъ тщеславія? Когда Платонъ рисуетъ своего воображаемаго праведника 1), покрытаго всѣмъ позоромъ преступленія и достойнаго всѣхъ наградъ добродѣтели, онъ рисуетъ черту за чертой Іисуса Христа: сходство такъ поразительно, что всѣ отцы церкви замѣтили его, и что его нельзя не признать. Сколько предразсудковъ, какое ослѣпленіе нужно, чтобы осмѣлиться сравнивать сына Софрониска съ сыномъ Маріи! Какое разстояніе между тѣмъ и другимъ! Сократъ, умирая безъ страданій, безъ позора, легко выдержалъ до конца свой характеръ; и если бы эта легкая смерть не окружила почетомъ его жизнь, то можно бы было спросить, былъ ли Сократъ, при всемъ своемъ умѣ, чѣмъ нибудь больше софиста? Онъ изобрѣлъ, говорятъ, нравственность; другіе, раньше него, примѣняли ее на практикѣ: онъ только говорилъ о томъ, что они дѣлали, онъ только выразилъ въ урокахъ ихъ примѣры. Аристидъ былъ справедливъ раньше, чѣмъ Сократъ сказалъ, что такое справедливость; Леонидъ умеръ за свою родину раньше, чѣмъ Сократъ возвелъ въ обязанность любовь къ отечеству; Спарта была трезвой раньше, чѣмъ Сократъ восхвалилъ трезвость; раньше, чѣмъ онъ опредѣлилъ добродѣтель, Греція изобиловала добродѣтельными людьми. Но гдѣ нашелъ Іисусъ у своихъ ту возвышенную и чистую мораль, которой онъ одинъ училъ словомъ и примѣромъ 2)? Изъ нѣдръ самого неистоваго фанатизма раздался голосъ самой высокой мудрости, и простота самыхъ героическихъ добродѣтелей почтила своимъ появленіемъ самый низкій изъ народовъ. Смерть Сократа, спокойно философствующаго съ друзьями, была самой безболѣзненной, какую только можно пожелать; смерть Іисуса, испускающаго духъ въ мукахъ, среди оскорбленій и насмѣшекъ, прокли-
1) De Rep., lib. 1.
2) Сравните, въ нагорной проповѣди, параллель, которую онъ самъ проводитъ между ученіемъ Моисея и своимъ. Матѳ., гл. 5, ст. 21 и слѣд.
