ской, римской, египетской: мифы о богине Исиде, мифы о Леде и др. Бога, воспылавшего любовью к Марии, Пушкин изображает человеческими чертами:
И ты, господь! познал ее волненье,
И ты пылал, о боже, как и мы.
Создателю постыло все творенье,
Наскучило небесное моленье, —
Он сочинял любовные псалмы
И громко пел: «Люблю, люблю Марию,
В унынии бессмертие влачу...
Где крылия? К Марии полечу
И на груди красавицы почию!..»
И прочее... все, что придумать мог. —
Творец любил восточный, пестрый слог.
Потом, призвав любимца Гавриила,
Свою любовь он прозой объяснял.
Беседы их нам церковь утаила,
Евангелист немного оплошал!
И Мария Пушкина — вовсе не евангельская Мария: это женщина, жаждущая обыкновенной человеческой, физической любви и легко обманутая. Когда улетает голубь, евангельский «дух святой», Мария рассуждает, как самая обыкновенная легкомысленная девушка:
Он улетел. Усталая Мария
Подумала: «Вот шалости какие!
Один, два, три! — как это им не лень?
Могу сказать, перенесла тревогу:
Досталась я в один <и тот же день
Лукавому, архангелу и богу.
В 1826 г., через 5 лет после того, как появилась «Гавриилиада», жандармский полковник Бибиков писал в своем донесении о влиянии Пушкина и его «Гавриилиады» на молодое поколение: "Воспитанные, по большей части, в идеях мятежных и сформировавшись в принципах, противных религии, они представляют собою рассадник, который некогда может стать гибельным для отечества и для законной власти… Выиграли ли что-нибудь от того, что сослали Пушкина в Крым? Такие молодые люди, оказавшись в одиночестве в пустынях, отлученные, так сказать, от всякого мыслящего общества, лишенные всех надежд на заре жизни, они изливают желчь, вызываемую недовольством, в своих сочинениях, наводняют государство массою бунтовщических стихотворений, которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, — этой узды, необходимой для всех
