чемъ воздвигалъ торжественно правую руку для бо́льшаго убѣжденія слушателей.
Наши дружескія литературныя бесѣды, при содѣйствіи пунша, оканчивались почти весьма философскими преніями. По третьему и четвертому пуншу И. Ек. приходилъ въ восторгъ и не рѣдко восклицалъ: Диспутовать буду; буду диспутовать, довольно! Зимою съ 1827 на 28 годъ приѣхалъ къ намъ зять Корсака — Равинский; онъ въ молодости былъ человѣкъ веселый, остроумный и любилъ смѣшить разными затѣйливыми выходками, при чемъ сохранялъ всегда серьезный видъ. Мы съ Корсакомъ рѣшились позабавить его нашими оригиналами. Я былъ боленъ, но несмотря на то, и теперь не могу вспомнить безъ смѣха дружеской бесѣды, устроенной для Равинскаго. Порція пунша была усилена, вскорѣ Ив. Ек. завопилъ:
А. Григ., отъ слова Ванька Колмаковъ пьянъ; доведу; азъ есмь путь, истина и животъ.
Огинскій со смѣхомъ: «Анъ не доведете!»
И. Ек.: Доведу, говорю.
Огинскій, усиливая смѣхъ: «Не доведете.»
И. Ек.: «Слушай!» Что Ванька Колмаковъ пьянъ, доказывается...
Огинскій: Demonstratur.
И. Ек.: Красенъ.
Огинскій: «Ruber est.»
И. Ек.: Шатается.
Огинскій: «Vacillat.» и проч.
И вслѣдъ за этимъ приступомъ, повели наши витіи такія забавныя и замысловатыя рѣчи, что Равинскій опрометью выбѣжалъ изъ комнаты, чтобы не задохнуться отъ смѣха.
Въ мартѣ 1828 года я поѣхалъ навѣстить родителей; старшую сестру мою, съ которой провелъ первые годы дѣтства, видѣлъ тогда въ послѣдній разъ; она скончалась въ теченіи лѣта 1828 года. Въ концѣ апрѣля я отправился въ Москву на перекладной тележкѣ безъ верха. Около города Гжатска мнѣ надуло вѣтром въ лѣвый глазъ. Глазъ воспалился; цѣлую станцію я проѣхалъ закрытый рогожкой. Въ Гжатскѣ я потребовалъ доктора, но мнѣ отвѣтили, что докторъ плохъ, а цирульникъ весьма сметливъ; позвали послѣдняго, онъ далъ мнѣ розмариноваго и каяпутоваго масла, которыя въ нѣсколько часовъ
