общественнаго порядка и частныхъ отношеній, которыя, по несчастію, замѣняютъ прошедшія: благосостояніе, безопасность и благоденствіе, бывшихъ предметами справедливаго удивленія Европы.
Но если къ этимъ грустнымъ истинамъ надо еще прибавить, что прошедшее свергнуто и ничто не создано, что̀ могло бы его замѣнить, что безначаліе продолжается, что нахальство увеличивается и затрогиваетъ уже принципъ о законности престолонаслѣдія, — надо согласиться, что всякій истинный пруссакъ долженъ испугаться результата безпорядковъ двухъ послѣднихъ мѣсяцевъ и онъ отнынѣ смотритъ на гибель своего отечества, какъ на вещь почти неминуемую.
Естественно, что чувство благородной любви къ отечеству заставляетъ искать средства спасти отечество, вопреки лицамъ, желающимъ его погибели, и возстановить старинное прусское знамя для того, чтобъ соединить подъ нимъ всѣхъ тѣхъ, которые не желаютъ дать погибнуть монархіи.
Берлинъ, измѣннически возставший противъ своего короля, имѣетъ ли право предписывать законы всему королевству? Подчиниться волѣ толпы, овладѣвшей властью, не значитъ ли это предоставить ей странную силу? И если правительство настолько слабо, что не можетъ найти средство восторжествовать надъ нею, слѣдуетъ ли изъ этого, что вся монархія должна ей подчиниться? Если смѣлость нѣсколькихъ подлецовъ приговоритъ
