построили въ каре, принесли скамейку и розги, подъ карауломъ в арестантской курткѣ привели М., что-то читали, и затѣмъ началась экзекуція. Я стоялъ въ какомъ-то оцѣпенѣніи, хотѣлось плакать, но я не смѣлъ, такъ какъ меня предупредѣли, что если я заплачу, то и меня высѣкутъ. Все это произвело на меня такое тяжелое впечатлѣніе, что когда, въ тотъ же день, пріѣхала проститься со мою мать моя, то я, рыдая, просилъ ее взять меня обратно домой, разсказавъ при этомъ ей объ утреней экзекуціи; но мать отказала мнѣ въ моей просьбѣ наотрѣзъ.
Долго я не могъ забыть моей матушкѣ этого отказа и только впослѣдствіи, когда сталъ больше смыслить, поялъ, что у нея не было никакого осованія поступить иначе. Въ то время не придавали особаго значенія такимъ мнрамъ исправленія, и тогдашняя школа, кромѣ розогъ, другихъ способовъ исправленія не признавала. Во всѣхъ тогдашнихъ школахъ литовскихъ губерній и царства польскаго, первое стихотвореніе, которому насъ учили и которое было крупнымъ шрифтомъ напечатано во всѣхъ букваряхъ, слндомъ за еждневными молитвами — было:
[польский?]
Скоро миновали первыя мрачныя впечатлѣнія, и когда мою сѣрую куртку, въ которой я пріѣхалъ, каптенармусъ неаранжированной роты, Василій, смѣилъ на казенную куртку, съ блестящими пуговицами, съ двуглавымъ орломъ, хотя еще безъ погонъ, и мои узенькіе панталончики на широкіе, синяго сукна, штаны, то я почувствовалъ даже нѣкоторую радость и горделиво озирался на себя. Особенно приводила меня въ восторгъ фуражка, съ краснымъ околышкомъ и синими кантами, которую я очень скоро научился надѣвать набекрень.
Какъ каждому «новичку», такъ и мнѣ, пришлось пережить періодъ неизбѣжныхъ придирокъ, насмѣшекъ и потасовокъ со стороны раньше поступившихъ товарищей. Я все это переносилъ съ терпѣніемъ, часто огрызался, но никогда не жаловался. Надо полагать, поэтому, такія терзанія продолжались не долго, и мои отношенія къ товарищамъ скоро сдѣлалиьс самыя лучшія.
Положеніе большинства «новичковъ», поступающихъ въ Брестскій корпусъ, помимо временныхъ придирокъ раньше поступившихъ кадетъ, было крайне и непріятное, и тяжелое. Разговорнымъ языкомъ у насъ былъ языкъ русскій: начальство наше довольно строго не безъ оскорбительнаго злорадства, слѣдило за тѣмъ, чтобы кадеты говорили,
