сударственной природѣ Бѣлоруссіи, какъ сравнительно близко было ея славное политическое прошлое. Подъ гнетомъ сначала польскаго, потомъ россійскаго управленія, подъ пепломъ наносныхъ, чуждыхъ вліяній, въ Бѣлоруссіи столѣтіями горѣлъ огонь творческой національной энергіи, теплилась лампада, возженная на зарѣ государственности современныхъ народовъ. Огонь этотъ чувствовался всюду и во всемъ; онъ проникалъ и въ политическіе дворцы, и въ кабинеты ученыхъ, и на пылкія студенческія собранія. И стоило только объективному, не ослѣпленному національнымъ шовинизмомъ и политическими вожделѣніями взору вглядѣться въ запутанную, сложную картину жизни Бѣлоруссіи, какъ разрѣшеніе стараго спора, — что это за край и кому онъ по праву принадлежитъ — вставало само собою.
Разгромъ Виленскаго Университета и послѣдовавшая затѣмъ Николаевская реакція, вызванная возстаніемъ декабристовъ и польскимъ мятежемъ 31 года, не дали пробиться на широкую жизненную колею идеямъ, зародившимся въ средѣ профессуры и революціоннаго студенчества, не дали имъ окончательно сформироваться. Но сами идеи возрожденія Бѣлоруссіи не погибли. Сторонниками ихъ, хотя уже и не въ такой яркой формѣ и уже въ русской оріентаціи, явились нѣкоторые представители лѣваго теченія славянофильства и приверженцы федеративной теоріи Костомарова, которые цѣнили мѣстныя особенности, стояли за укрѣпленіе національныхъ особенностей всѣхъ трехъ славянскихъ народовъ, населявшихъ Россію, и признавали необходимымъ предоставленіемъ имъ хотя бы культурной автономіи. Знали, понятно, какъ небезопасно было въ старое время на Руси поднимать эти вопросы въ печати и какъ зорко слѣдила за ними цензура. Поэтому желанія и мысли оставались обыкновенно въ замкнутомъ кружкѣ лицъ и партій, а если и выносились въ прессу, то въ самой скромной, подчасъ неузнаваемой формѣ.
На ряду съ попытками объяснить необходимость возрожденія Бѣлоруссіи въ серединѣ прошлаго столѣтія мы наблюдаемъ первые этапы бѣлорусскаго возрожденія. Этно-
